Дама была облачена в невероятно яркий розовый наряд, в тот же цвет обильно напомажены губы, лицо пылало от румян и азарта, с которым она говорила.

– Местная достопримечательность, Маргарита Геронтьевна Ч., Королева Марго, – прошептал мне Вано. – Кстати, она заведующая детсадом.

Я осведомился, не старая ли дева Королева Марго. Вано удивился моей наблюдательности, хотя дивиться было нечему. Тут его позвали присоединиться к организационным хлопотам.

В это время в коридор ввалилась ватага ребятни. Вокруг и так было много детей: пионеры, школьники постарше, помладше. Но это были пионеры с музыкальными инструментами – учащиеся музыкальной школы. Их сопровождала молоденькая учительница. Она была в непритязательном пальтишке, которое расстегнула перед тем, как войти в школу. Пуловер неопределённого цвета облегал её неразвитую грудь и шею, которая показалась мне высокой, может быть, из-за стрижки каре. Простые сапожки были грязными от мартовской распутицы.

– Мариночка, вот кого я люблю! Пусть кто-нибудь обидит эту девочку – будет иметь дело со мной! – заговорила дама в розовом. Она подозвала к себе учительницу музыки, привлекла и обвила своей крупной рукой её талию. Мариночка раскраснелась, неловко заулыбалась. Все неправильности лица – длинноватый нос, несколько асимметричный оскал, лёгкая косина глаз, слабый подбородок – улыбка сложила в мозаику живого девичьего лица. Но что меня взволновало – её тонкий стан заметно выгнулся в талии, когда она как бы невольно сопротивлялась объятиям Маргариты Геронтьевны, напряжение шло от шеи, чувстственность которой не скрывал даже толстый воротник пуловера.

Заегозили пионеры-музыканты. Учительница поспешила угомонить их. Марина выговаривала краснощёкому толстяку-скрипачу, когда я незаметно подошёл к ней сзади. Она обернулась и вдруг зарделась, увидев меня. Возникла заминка.

– Вы сегодня выглядите намного лучше, – сказала она неожиданно и опустила глаза. Волнение во мне прибывало.

– Вы были на вечере? Странно, почему я вас не приметил?

Она улыбнулась и сказала:

– Моментами вы дремали.

Я не стал распространяться о неудобствах моей командировки. Когда открыл рот, чтобы представиться, по всему зданию школы пошёл клич: «Начинается, начинается!» Вокруг всё зашевелилось, заспешило. Марина неловко запахнула своё пальто, воротник которого несколько скривился. Не спрашивая разрешения, я попытался поправить его и случайно дотронулся до её шеи. Меня окинул слегка осуждающий и одновременно взволнованно-восторженный взгляд. Она посмотрела пристально.

– А письмо на том вечере… – заговорил я скороговоркой.

– Что за пошлости, – ответила она, не дослушав вопроса.

В зале мне досталось место на три ряда позади детишек из музыкальной школы и их учительницы. На сцене в президиуме восседало начальство, передовики производства. Вано всё это время функционировал, бегал туда-сюда. В какой-то момент он подошёл к секретарю райкома партии, сидевшему во главе президиума, и, показывая на меня, сказал что-то тому на ухо. Секретарь быстро рассмотрел меня в зале и, кивнув головой, поздоровался. Мероприятие шло полным ходом, на сцене выступала самодеятельность, отпиликал на скрипке свою пьеску тот самый баловник-толстячок, натужно говорили стишки дети, а я ждал момента, когда Марина оглянётся. Началось награждение передовиков района. В какой-то момент зал взорвался от оваций. Так бывает, когда на стадионе забивают гол. На задних рядах мальчишки скандировали: «Динамо! Динамо!» (Да, тогда тбилисские динамовцы играли превосходно). На самом же деле награждали Маргариту Геронтьевну. После этого церемония пошла вяло. Когда почётную грамоту передавали миловидной девушке-азербайджанке – доярке из совхоза (помню её косы), уже почти никто не аплодировал.

Присутствовавшие стали расходиться, снова закрутилась кутерьма, а я улучшил момент и встал у выхода в ожидании Марины. Она приближалась долго в нетерпеливой толпе и смотрела прямо мне в лицо. Когда она уже была на расстоянии вытянутой руки, вдруг потух свет. Зал весело зашумел. В темноте я схватил её за руку и привлёк к себе. Тут дали свет. Я как ни в чём не бывало сделал джентльменский жест – проходите, я после вас.

Уже был ранний мартовский вечер. Во дворе школы ко мне подбежал Вано. Он в спешке сказал, чтобы я не пропадал, потому что приглашён на обед к секретарю, и опять убежал. Марина в это время раздавала детишек их родителям. Потом она отделилась от группы учеников и родителей и ушла со школьного двора. В её левой руке был свёрток. Я на некотором расстоянии последовал за ней. Она направлялась в сторону площади.

– Можно вас проводить? – спросил я, чуточку запыхавшись от быстрого шага.

– Вас не хватятся? – спросила она шутливо. – Мне надо заглянуть в музыкальную школу, оставить в кабинете директора журнал.

Школа располагалась чуть поодаль от райкома в двухэтажном здании. В сгустившихся холодных сумерках оно с чернеющими глазницами разбитых окон казалось страшноватым. Марина достала ключи от входной двери, отомкнула её и, ничего не сказав, вошла вовнутрь. По звукам её шагов можно было предположить, что она поднимается на второй этаж. Улицы городка были пустынными и тихими. Кое-где лаяли собаки. Только раз на некотором удалении с шумом прошла полная женщина, которая о чём-то говорила сама с собой. Кажется, Марго. Потом стихли и её голос, и звуки шагов. Я немного помялся, потом вошёл в здание и в холодной темноте, громыхая по старой деревянной лестнице, бросился наверх…

Я стоял у клумбы в центре площади, когда меня перехватил Вано.

– Где вы, куда пропали? Главное, никто толком не знал, куда вы ушли. Нас ждут.

Позже, по дороге к дому Вано, я расспрашивал о Марине. Он только неопределённо пожал плечами. Мол, чего это я о не самой видной девице городка.

Прошло лет восемь, как меня снова командировали в городок. Власть там, как и во всей стране, была другая. Из-за большого наплыва экологических мигрантов из Сванетии ситуация в районе резко изменилась. В городке совсем не стало азербайджанцев, они жили теперь в основном в деревнях. Произошёл конфликт между мигрантами и местным грузинским населением, грозивший перерасти в вооружённое противостояние. Меня с моими коллегами послали провести опрос, что думает население о местном начальстве. Более мудрого решения от нашего руководства ждать было трудно! При въезде в район нас ждал БТР. Мы въехали в городок. Его улицы выглядели вымершими. Гнетущая ноябрьская погода сгущала обстановку тревожного ожидания. Не до конца оценив ситуацию, я расспрашивал сопровождающего нас свана о людях, которых помнил с тех пор. Никого из них он не знал. Только о Вано вспомнил – тот погиб в Абхазии. Вдруг, когда БТР разворачивался в сторону главной площади, я увидел Маргариту Геронтьевну. Она, ещё более расфранчённая и располневшая, вся в розовом, вальяжно плыла по пустынной улицей. На её лице было брезгливое выражение. Когда выехали на площадь, я лихорадочно стал искать здание музыкальной школы. В окне той комнаты стоял свирепого вида мужлан с автоматом.

Страсть Пааты к музицированию, овладевшая им в довольно почтенном возрасте, не могла показаться эксцентричной тем, кто знал его лет двадцать назад. Ему было тринадцать лет, когда он вдруг удивил всех своей игрой на фортепьяно. Многие из его сверстников умели играть на этом инструменте. В те времена почиталось за правило хорошего тона определять детей в музыкальную школу. Если девочки ещё как-то завершали полный курс, то мальчики к возрасту Пааты благополучно школу бросали. Впечатляло то, что первое в своей жизни произведение, которое исполнял Паата, была 14-я соната Бетховена, известная под названием «Лунная». Разобрал он её самостоятельно по нотам, которые купил в магазине. В его доме не было инструмента, и он ходил по соседям, чтобы попеременно мучить их своими любительскими упражнениями.