У Рустема-паши гарема тоже не было, только Михримах Султан.

И вызывать к себе султанскую дочь, сестру или племянницу мужу тоже не полагалось. У Михримах и Рустема просто была общая спальня, в которой ночевала жена, а муж должен приходить.

Но он не спешил, боясь спугнуть зарождавшееся доверие, желая, чтобы близость больше не приносила Михримах боли, разочарования, не вызывала отторжение. Рустем помнил её обвинение: «Это вы во всем виноваты!»

Не спешил не потому, что боялся новых обвинений, а потому, что любил свою беспокойную супругу.

Они открывали друг в друге человеческие качества, любовную страсть еще предстояло разбудить. Рустем помнил горячие объятья Михримах, знал, что этот огонек не погас, но раздуть его нужно бережно.

А потому все чаще дарил жене стихи. Нет, не свои – не был талантлив в стихосложении настолько, чтобы тягаться с великими, но каллиграфы переписывали для визиря лучшие образцы арабской и персидской поэзии, чтобы их старания потом, будучи перевязанными красивой ленточкой, Михримах находила на своей постели почти каждый вечер.

Или красивый цветок… или занятная безделушка, привезенная каким-нибудь предприимчивым венецианцем или французом, которые зачастили в Стамбул, – небольшое зеркальце в изящной оправе, резная шкатулка для украшений, подставка для калама или чернильницы…

Все это говорило о его внимании и любви. Все обещало будущее счастье. Только когда?

Михримах снова скучала, потому что заниматься делами Фонда каждый день надоело, Рустем-паша без конца занят, Эсмехан все же уехала в Эдирне, получать милые подарки, конечно, хорошо, но ей было просто мало. Дни в одиночестве казались такими длинными…

Михримах успокаивала себя только тем, что акушерка пока не разрешала быть с мужем, это опасно для здоровья самой принцессы. И невольно все чаще и чаще вспоминала ту первую и единственную их ночь.

Прошло два месяца после рождения ее ребенка; акушерка сказала, что все наладилось и она может вернуться на ложе к мужу.

Михримах вида не подала, но тихонько вздохнула: куда вернуться, если муж сторонится?

Отправилась к матери, не намереваясь ни жаловаться, ни советоваться; что тут посоветуешь? В кабинете султанши, к своему изумлению, застала Рустема-пашу, он разбирал какие-то чертежи. Рустем почти испугался:

– Что-то случилось, Михримах Султан?

– Нет, просто я все время одна… А это что?

– Это чертежи будущих медресе и мечети. Мимар Синан будет строить. Посмотрите вот это…

– А почему вы с этим разбираетесь? Где Хуррем Султан?

– Хуррем Султан ушла куда-то с Аббасом-агой, у нее дел в гареме полно. Я давно ей помогаю в Фонде.

Вернувшаяся в кабинет Роксолана застала дочь и зятя голова к голове разбирающих чертежи будущих построек.

– Михримах, как я рада тебя видеть.

– Я тоже буду помогать.

– Хорошо, нужно подобрать тебе дело, чтобы было интересно.

– Я с Рустемом-пашой.

Конечно, это вовсе не то, что могла бы делать Михримах, но мудрая мать возражать не стала. Приставленная к принцессе Чичек пересказывала Роксолане все, что происходило с дочерью; Роксолана не меньше самой Михримах страдала из-за потери ребенка и от того, что отношения с Рустемом не налаживались. Пусть чем угодно занимаются, лишь бы вместе.

Когда пришло время расходиться, все же у паши были свои дела, да и женщинам пора заняться своими, Рустем взял руку Михримах в свою.

– Я приду сегодня вечером?

Она лишь коротко кивнула.

Ждала, как в первый раз, впрочем, первый был так давно, что из воспоминаний остался лишь огонь страсти, пожиравший обоих.

Она была уже в постели, когда в спальню тихонько вошел Рустем. Лег рядом, склонился над женой, замершей, словно птица рядом с охотником. Только сердечко билось, как у зайчонка.

– Боишься?

– Нет.

– Моя маленькая девочка храбрая…

– Я не маленькая де…

Договорить не смогла, Рустем быстро закрыл рот поцелуем, который оказался коротким. Остановив супругу, он тихо рассмеялся:

– Узнаю свою Михримах.

Снова была безумная ночь, снова Михримах отдалась страсти, захватившей ее всю без остатка, подчинилась мужской воле, испытала невообразимое блаженство.

Заснула в объятьях супруга, уткнувшись ему в грудь. Рука Рустема ласково прижимала ее к себе, и не было ни стыдно, ни страшно.

– Вы не уйдете?

– Вы хотите, чтобы я ушел?

– Нет!

– Значит, останусь…

Утром Рустема снова не было рядом. Испытав легкое потрясение, Михримах собрала волю в кулак, стараясь не расплакаться. Неужели все повторится? Неужели паша снова куда-то уехал сразу после бурной ночи?

Вошедшая в спальню Бирсен улыбнулась:

– Хорошо выспались, султанша? Рустем-паша приказал не будить вас хоть до обеда.

– А… он где?

– Давно работает. Вы пойдете в хаммам? Все готово.

– Да, конечно.

Рустема увидела во второй половине дня, когда отправилась в главный сад прогуляться. Муж шел по дорожке, видно, из кабинета Повелителя. Подошел, поприветствовал.

– Я ничем не обидел вас, султанша?

– Нет, все хорошо.

– Я приду в следующую среду?

Хотелось крикнуть на весь сад, что можно и сегодня, но Михримах лишь скромно потупила глаза и кивнула, зная, что будет ждать, считая не просто дни, а часы до вечера среды.

– Михримах, – позвал Рустем, заслоняя ее от любых взглядов, которые могли бросить со стороны, – посмотрите мне в глаза. Все хорошо?

Вот теперь понял, что хорошо, потому что жена покраснела до корней волос.

– Я приду сегодня?

– Да…

Они словно наверстывали упущенное за прошедшее время. Рустем в нарушение всех обычаев и норм приходил каждый вечер и оставался до утра, каждая ночь становилась сумасшедшей бурей страстей. Но это ночью, а днем они общались, словно едва знакомы.

Иначе неприлично, иначе нарушение традиций. Муж и жена должны уважать друг друга, называть на «вы» и обращаться не просто по имени… К тому же мешала невесть откуда взявшаяся стеснительность.

Но в этом была своя прелесть – беседовать на виду у султанши или даже Повелителя степенно, прекрасно зная, что придет ночь и вот эти руки сорвут все покровы скромности… Постепенно Михримах вернулась к своей обычной манере общения с Рустемом-пашой – насмешливо и почти с вызовом. Впервые услышав такой тон после их примирения, Рустем изумленно покосился на жену, но ответил.