И отчего-то у меня снова полились слезы. Да что же это такое? Неужели, когда я не плачу, у меня внутри столько воды?

Возвращаясь в Коннектикут, мы с Джин много вспоминали о времени, проведенном с отцом. О том, как много в нашем доме было сделано его руками; о том, как вскоре после нашей свадьбы мои родители прокатили нас по всей Западной Виргинии, чтобы Джин, которая выросла на Верхнем полуострове Мичигана, «познакомилась» с нашим штатом; о том, как вечерами, уже после смерти мамы, отец сидел на задней террасе и смотрел, как зажигаются в небе звезды, а под ними летают светлячки; о том, как в один из таких вечеров мы заговорили о мечтах, о сожалениях, о призрачности прошлого и будущего. От этих воспоминаний становится легче. И вот мы уже снова вместе с папой чиним электрический щиток у нас в доме; или проезжаем вместе с ним, мамой и Джин мимо радиотелескопа Грин-Бэнк; или наслаждаемся первой прохладой летнего вечера и удивляемся, как это мой старый отец вдруг смог понять и обсудить с нами идеи на три порядка более глубокие, чем те, что мы обычно с ним обсуждали. Может, я недостаточно понимал его в эти последние шестьдесят пять лет?

Воспоминания дарили облегчение на пару минут, но слишком быстро улетучивались. И всё же вскоре после душераздирающих папиных похорон боль утраты немного отступила. Почему? Разумеется, я любил папу не меньше, чем маму, а мамина смерть жгла меня долгие годы. Думаю, разница в том, что я успел привыкнуть к папиному уходу. Он не исчез так внезапно, как мама. В последние годы своей жизни папа уходил постепенно.

Сначала трудности с дыханием вынудили его оставить работу в мастерской. В какой-то момент он понял, что больше туда не войдет. Я тоже это понимал и страдал от необратимости такой ситуации. В этой мастерской мы с папой создали сотни разных вещей. Пока я не поступил в колледж, у меня была лаборатория в углу той мастерской. Когда я понял, что больше он не будет ничего мастерить, я вспомнил, чем мы с ним занимались: чинили соседскую газонокосилку, строгали рамки для картин и ящички, делали деревянные пазлы и машинки для соседских детишек. Я сосредоточился на поступках, а не на чувствах, представлял, как другие люди так же помогают соседям. Я увидел сделанное руками отца (иногда при моем участии) частью более широкой картины. И хотя отец уже никогда ничего не смастерит, движение «сосед помогает соседу», сама эта идея, которая была близка моему отцу, продолжает жить. Проекция в пространство «добрососедской помощи» облегчила мою скорбь, когда отец закрыл свою мастерскую.

Похожая, но более сильная боль поразила меня, когда отец продал дом. Мы с Линдой и Стивом там выросли. Он хранил столько чудесных воспоминаний. Вечерами трое детишек, как щенки, собирались вокруг матери; мама читала книжки, папа чистил и разрезал яблоки, а потом раздавал их по кругу. Море смеха, порой споры, иногда слезы. Сколько было историй, совместных ужинов, разговоров. И дом рос вместе с нами. Папа добавил к нему одну комнату, затем другую. Мама шила занавески и копалась в саду. Сама форма комнат, геометрия пространств была оболочкой нашей жизни. Потом мама умерла. А папа переехал в пансионат и продал дом. И это тоже было необратимо. Мы больше никогда не будем в нем жить. И эта утрата стала источником скорби. Пара, купившая дом, ждала своего первого ребенка. Они предложили цену сразу, как только впервые пришли на просмотр. Улучшения, сделанные моим отцом, были продуманными и надежными; отец был рад, ему польстило, что он так быстро получил хорошее предложение. Когда я разговаривал с папой сразу после продажи, он сказал, что дому нужна семья и что он счастлив от того, что в нем будет снова расти ребенок. Он был прав. Дабы умерить скорбь от потери нашего дома, надо спроецировать маленькие детали нашей жизни на жизнь другой семьи.

После папиной смерти, когда закончились душераздирающие похороны и отгремел двадцать первый выстрел салюта, исторгший из моих глаз невообразимые потоки горячих слез, я вспомнил о том, как мы справились со своей скорбью после потери мастерской, а потом и дома. Мы спроецировали ту скорбь в пространство мелких деталей и взаимодействий с другими людьми. Всё, что отец делал для других людей – помогал соседям с ремонтом, помогал в строительстве дома своим родным и друзьям, всегда был рад выслушать других и поделиться своими рассказами, – оставило отпечаток не только на тех людях, которым он помогал. Его дела, а также то, что мама готовила и шила для других, являли образец доброты и душевной щедрости. И всё это понемножку оказывало свое влияние на мир. Это и есть истинное наследие моих родителей. Их больше нет. Я никогда их больше не увижу, никогда не поговорю с ними. Но их неспешный, терпеливый и надежный труд помог людям найти верный путь. «Двигайся маленькими шажками», – говорил мне отец, когда я упирался в какую-либо проблему. Совершая маленькие шажки, они сделали мир прекраснее, чем он был до них. В самом деле, это лучшее, на что способен практически любой из нас.

Такие проекции, вероятно, помогут не каждому. Я пока не нашел универсальной проекции для всех. Может быть, ее не существует, а может быть, я недостаточно гениален для этого. В моем нынешнем понимании, применение данного подхода зависит от человека. Самая тяжелая работа ложится на ваши плечи. Геометрическое выражение проекции – наглядный инструмент, который помог лично мне. Но если вы поняли мою идею и при этом далеки от геометрии, наглядность необязательна. Если вам удастся найти примеры скорби в уменьшенном масштабе, превратите их в лабораторию для поисков эффективных проекций. Затем, применив метод самоподобия, увеличьте масштаб. Если ваши малые примеры окажутся составными частями большой скорби, как это было в моем случае, то вы легко поймете, почему я говорю о самоподобии скорби. Надеюсь, вам удастся адаптировать мой подход к своим обстоятельствам.

Лара Санторо, журналистка и писательница, которая много лет рассказывала об эпидемии ВИЧ/СПИД в Африке, а значит, видела больше скорби, чем многие из нас, нашла способ избегать выгорания. Она называет это методом «широкого объектива». Вместо того чтобы полностью погружаться в момент, накрепко связывая себя с тем, что она видит, слышит и чувствует, Лара мысленно делает шаг назад и видит себя посреди всего этого безбрежного горя. Такой дополнительный уровень осознания накладывает особый фильтр на чувство сопереживания, которое иначе могло бы обостриться до предела. Да, ее по-прежнему окружает море отчаяния, и она