могла бы сама погрузиться в него, но, глядя на себя как бы со стороны, она понимает, что это отчаяние не составляет всей картины. И этого достаточно. Боль осталась – ужасная боль, – но теперь ее можно вытерпеть. Лара позаимствовала эту идею у Спинозы, который говорил, что боль прекращается, или, по крайней мере, притупляется, как только мы ясно обрисовываем ее в своем воображении.

Метод проекции, который советую я, в основном связан с поиском уровней внутри скорби, ее подструктур. Взгляд Лары устремлен скорее вовне, нежели внутрь. Ее подход лишь внешне несколько похож на мой, требующий находить глубоко лежащий мотив в различных формах размерности. Я никогда не выхожу за рамки мира идей, тогда как Лара привносит в данный процесс что-то личное, сознание самой себя. Ее подход просто гениален.

Это вновь возвращает нас к сюжетам. Мне не хотелось бы заканчивать на пессимистической ноте, но, поскольку впереди еще одна глава, здесь я могу предостеречь вас, призвать к тому, чтобы вы поступили лучше, чем я, чтобы, оглянувшись назад на прожитую жизнь и найдя лишь горький пепел сожаления, вы навсегда не разбили свое сердце. Когда я начал писать эту книгу, то не был уверен, что вставлю эти слова. Теперь они кажутся мне абсолютно необходимыми. Если я передумаю, вы об этом никогда не узнаете.

И всё же сначала прочтите, что говорит Хелен Макдональд о том, как жизнь порой оборачивается иначе, чем ожидалось:

В жизни человека бывает такой период, когда кажется, что в вашу жизнь постоянно входит что-то новое. Но потом в один прекрасный день наступает прозрение, и вы понимаете, что так будет далеко не всегда. Вы замечаете, что жизнь превращается в существование, полное пустот. Лишений. Потерь. Совсем недавно нечто было вполне реальным – и вот его уже нет. А еще вы понимаете, что надо выстраивать свое бытие среди этих утрат, хотя можно протянуть руку туда, где находились ваши пропажи, и почувствовать напряженную, сияющую беззвучность пространства, заполненного воспоминаниями[128].

На каждом этапе своей жизни я всегда делал удобный мне выбор. Мама хотела, чтобы я стал ученым-врачом, но я не пошел по этому пути, ведь он трудный и весьма беспокойный. Я знал, что у меня недостаточно способностей для великих открытий, но я всё же мог принести какую-то пользу. Вместо медицины я занялся физикой и математикой, постарался убедить себя, что абстрактная наука в некотором смысле «лучше», чем прикладная. Чепуха: это лишь способ спрятаться от ответственности. Если бы я занялся биомедициной, мои ошибки могли бы навредить людям, причем даже серьезно. Но если бы, изучая высшую математику, в третьем семестре я ошибся в доказательстве теоремы Грина, никто бы не умер.

Я был достаточно умен, чтобы овладеть математикой, но не для того, чтобы заниматься сколько-нибудь значимыми исследованиями. Поэтому я решил преподавать. А так как я и сам вечно путаюсь, то всегда хорошо понимал недоумение студентов. Как правило, я его замечал и успевал исправиться прежде, чем они доходили до стадии под названием «пора задать вопрос». И я убедил себя, что преподаю, дабы помочь своим студентам. Возможно, так оно и было. По правде сказать, преподавание – благородная стезя. Моя сестра преподавала во втором-третьем классах сельской школы Огайо. Она – герой, а я ленивая скотина.

Вся моя энергия ушла на оттачивание преподавательских навыков. Когда мне было под шестьдесят, у меня появились первые когнитивные нарушения. Я больше не мог так же четко ориентироваться в идеях, порхающих в аудитории. Даже перед занятиями, которые я вел более десяти лет – и для которых мне раньше хватало пяти минут, чтобы заглянуть в свои записи и просмотреть, какие примеры, какие теоремы и какие практические задачи я представлю, – я стал ловить себя на том, что за час до лекции снова и снова просматриваю эти записи, надеясь хоть что-то удержать в голове. Иногда мне это удавалось, иногда – нет. Преподавание – единственное, что я хоть как-то умел делать, и теперь этот навык стал медленно исчезать у меня на глазах. Нейропсихологические тесты и томограмма вскрыли серьезные проблемы. Это была не просто возрастная усталость: я стал истончаться, чтобы однажды окончательно исчезнуть.

В этот печальный период жизнь подкинула мне несколько ироничных сюрпризов. Я упомяну лишь о двух, так как не стоит слишком утомлять вас рассказами о моих болячках. В 2014 году меня пригласили прочесть в рамках «Сектора нестандартного мышления» лекцию о фрактальной геометрии и сложном устройстве живых организмов на аспирантском симпозиуме в Венском биоцентре. Несколькими годами ранее, когда я еще был уверен, что смогу достойно выступить, я был бы счастлив поехать туда. Я никогда не посещал Вену, да и вообще Европу. Для меня это была бы отличная возможность. Но к 2014 году мой разум уже начал исчезать. С превеликой грустью я отказался и рекомендовал другого лектора, работавшего в тех же областях науки.

И, наконец, главная ирония судьбы: вернувшись домой после того, как я прочел последнюю в моей преподавательской карьере лекцию, я нашел в ящике своей электронной почты письмо от Математической ассоциации Америки с просьбой выступить в качестве приглашенного докладчика на «МатФест-2017» в Чикаго. Я обдумывал это всю ночь. Нам с Джин нравился Чикаго, и я довольно хорошо знал этот город, хотя к тому времени мы уже несколько лет там не бывали. Но в мае 2016 года я уже не мог быть уверен в том, что через год буду на что-то годен, поэтому опять с превеликой грустью отклонил предложение.

Скорблю ли я об утрате навыков, которые оттачивал десятилетиями? О том, что мне пришлось отказаться от приглашений, которые могли бы дать мне потрясающую возможность поделиться тем, чему я научился, работая с Бенуа Мандельбротом? Да и еще раз да.

В своем романе «Какой бы странной ни была эта погода» Энн Панкейк дает захватывающее описание скорби об утрате той жизни, которая могла сложиться иначе:

Я поняла, что значит оплакивать свою жизнь, которая еще не закончилась, и я поняла, что на свете мало бывает потерь горше этой. Эта скорбь абсолютно выходила за пределы моего воображения. Я до сих пор иногда ощущаю ее сухую шершавую вмятину. Хлесткий удар – и жгучая физическая боль[129].

Самоподобие моего жизненного выбора – в малых, средних и больших вопросах я всегда выбирал безопасные, удобные для себя решения – породило самоподобие скорби: я сожалею о своем выборе в вопросах малого, среднего и большого масштабов. Пример малой скорби: зачем я выбрал второй цикл лекций по астрономии, а не пошел на генетику? Тут уже можно