ну стоять! – завопил комиссар и пристрелил для острастки троих особенно шустрых. Оставшиеся сразу замерли.

– Смирно! Равнение направо! За мной шагом марш! – скомандовал Штейнер, и испуганные недорослики послушно побрели за командиром.

Через пару дней Штейнер совсем с ними измучился. Мало того, что глаз не сомкнёшь – бегут, сволочи! Так ещё и память у них оказалась короткая, как у той девки, и пришлось Штейнеру израсходовать последние два патрона, напоминая шуликунам о долге перед советской властью. Теперь дело было совсем плохо – случись что, и не защитишься от них!

А шуликуны, будто почуяв отчаянное положение комиссара, вконец обнаглели и на очередном привале, когда Штейнер вздумал было повысить их политическую грамотность путём оглашения пунктов из указа Реввоенкома, вдруг попёрли на него угрожающей тёмной массой.

– Назад! Стоять, сукины дети!

Но шуликуны будто не слышали.

– Да я сейчас вас всех в расход пущу! – надрывался комиссар, выставив перед собой для защиты сложенные крест-накрест указ и газету «Красный пролетарий», свёрнутую в рулон. Шуликуны неожиданно остановились и забормотали что-то, пялясь на бумажный крест в руках комиссара.

– Занять строй!

Шуликуны быстро построились в довольно ровную шеренгу.

– Шагом марш!

И отряд потянулся дальше на запад. С тех пор у Штейнера настала спокойная жизнь. Чуть что – бах газету, тыдых указ сверху крестообразно, и шуликуны сразу как шёлковые. Так и дошли до станции. Там комиссар передал их красному командиру латышу Бекерису, снабдив необходимыми инструкциями по воспитательной работе.

У Бекериса в подчинении было восемь красноармейцев, которые ежедневно подкрепляли воспитательные методы чисто силовыми, благодаря чему уже через неделю вольнолюбивые шуликуны были расконвоированы по причине примерного поведения, апатии и полного отсутствия сил.

Даже когда эшелон шёл мимо Волги и то тут, то там мелькали полыньи, в которых можно было легко скрыться от Красной Армии, шуликуны смирно сидели на дощатом полу вагона, не предпринимая попыток избежать своей участи. Видать, и правда память у них была короткая.

И только Сенька, страдающий от разлуки с Ильсиёй, а потому памятливый, ещё мечтал вернуться в Белебейку. Тем и жил уже почти год, неся службу в Москве.

Красный отряд шуликунов маршировал по Никитской, отправляясь на охрану складов с продовольствием. Больше по какой-то генетической осторожности, чем по собственной памяти, стороной обходили они церкви – вблизи как-то неприятно жгло, а уж внутри они и вовсе корчились от боли и вспухали волдырями, поэтому-то их на реквизицию церковных ценностей и перестали отправлять.

«Ильсия, я скоро вернусь, обещаю. Ты только дождись меня, ладно? Не выходи замуж ни за толстого Хамзу, ни за дурака Тулея. Не будешь ты с ними счастлива, потому что счастье – это когда ты любишь и тебя любят. Я тебя люблю, Ильсия», – Сенька опять принялся за своё, на ходу украдкой поглядывая на лужи – не появился ли лёд? Но нет, даже и кашицы студёной ещё не было.

Свернули на Воздвиженку, и тут вроде как сверкнуло что-то в окне. Поднял глаза Сенька – а там наверху сидит кто-то, ну, из тех, что летают и жгутся больно. У шуликуна аж голова закружилась от нестерпимого света. Зажмурился, постоял немного, проморгался и побежал за своими – как бы не схлопотать наряд вне очереди за выход из строя.

А на продовольственных складах (бывших купцов Межуевых) – беда. Народ голодный прорывается внутрь – Хлеба! Хлеба! Не справляются красноармейцы. Вовремя шуликуны подошли. По команде встали кольцом вокруг складов, штыки вперёд выставили – попробуй подойди. Народ побузил ещё и разошёлся. Знали уже, что шуликуны ни смерти не боятся, ни жалости не ведают – стоят на посту до последнего.

К вечеру обстановка накалилась опять. В городе поползли слухи, что хлеб готовят к отправке на фронт, а москвичей оставят с голоду помирать. Так что приказ поступил – шуликунам круглосуточно держать оборону в две смены, пресекая контрреволюционные действия отдельных элементов.

И вышло теперь, что дважды в сутки проходил Сенька по Воздвиженке – от казармы и обратно, и каждый раз замечал в окне то самое ослепительное сияние, не доступное глазу обычного смертного. Даже привык уже у дома номер 13 опускать голову и шагать побыстрее, чтобы не жглось так.

Стояние в оцеплении – штука скучная и однообразная. И Сенька, как натура поэтическая, от долгого стояния стал чаще задумываться о предметах отвлечённых: почему это одному суждено родиться крылатым, а другому – нет; и все ли крылатые существа такие жгучие, или есть среди них нормальные; и знает ли тот, в окне, где находится Белебейка…

– Эй, ты! – окрик командира вернул бескрылого Сеньку на землю. – На стену не опираться! А то контра какая увидит тебя и подумает – спит солдат революции! Смирно!

И Сенька на всякий случай отошёл на полшага от стены, чтобы не соблазняться.

Всему в природе свой черёд: ночи стали длиннее; луна, уже не прячась поутру, провожала шуликунов до места службы; последние самые стойкие жёлтые листья легли влажными комками под ноги; и лужи покрылись первым, ещё очень хрупким льдом.

Больше всего Сенька боялся, что Ильсия вот именно сейчас, уже в эти дни думает о замужестве. Она же не знает, что он задумал побег. Она даже не знает, что он жив! Ну как тут спокойно топотать от казармы к складам, когда вся жизнь твоя зависит от того, на чьей свадьбе будут гулять белебейские шуликуны в праздник первых заморозков?

В одно особо промозглое, уже почти зимнее утро колонна шуликунов как-то сама собою дала крен в сторону от дома номер 13 по Воздвиженке, обходя его дугой и прижимаясь к чётной стороне. Виной тому было то самое нестерпимое сияние, которому, видать, надоело в окне сидеть, и оно теперь стояло на тротуаре, с интересом поглядывая на манёвр. Никто, кроме Сеньки, никакого сияния не видел, чисто инстинктивно обходили шуликуны непонятный источник жжения, ускоряя шаг и сбиваясь с ритма. И уже когда они свернули к складам, Сенька вдруг покинул строй и побежал к сияющей фигуре.

– Камандыр, изге камандыр! Слушай мине! – изо всех сил пытался он привлечь к себе внимание уходящего ангела.

Ангел обернулся. Шуликун бежал к нему, почёсываясь на ходу. По мере приближения он всё активнее чесался, а лицо его быстро покрывалось волдырями от ожогов.

Остановившись в метре, Сенька прикрыл глаза руками и, задыхаясь, спросил:

– Белебейка знаешь? Елга Белебей?

– Мин һине яҡшы аңлайым. Һөйлә![30]

Сенька обрадовался и зачастил:

– Әфәндем, мин Бәләбәй йылғаһы буйынан. Унда минең һөйгәнем ҡалды. Ул мине көтмәйенсә икенсе берәйһенә кейәүгә сығыр ҙа,