— Как ты узнал, что я вернулся, Гвидо?

— Откуда?

— Из Англии. У меня была выставка в Лондоне, приехал только вчера днем. Собирался тебе сегодня звонить.

— Насчет чего? — Брунетти, слишком заинтересованный, не стал размениваться на вежливые вопросы о выставке Леле и о ее успехе.

— Кажется, Фабио Мессини — любитель дам.

— В отличие от тех из нас, кто таковыми не являются, да, Леле?

Художник, чья далеко в этом смысле не безупречная со времен его юности репутация была хорошо известна в городе, — засмеялся в ответ.

— Нет, я имею в виду — любит компанию молодых женщин и готов за это платить. И похоже, у него их две.

— Две?

— Две. Одна — здесь, в городе, в квартире, за которую он платит, четырехкомнатная, около Сан-Марко, другая — на Лидо. Обе не работают, но обе очень хорошо одеваются.

— Он единственный?

— Единственный, который… что?…

— Их посещает. — Комиссар употребил эвфемизм.

— Гм, не догадался об этом спросить. — В голосе Леле прозвучало сожаление об упущенном. — Говорят, обе очень красивые.

— Да ну? И кто это говорит?

— Друзья, — неопределенно отвечал Леле.

— И что еще они говорят?

— Что он посещает каждую два-три раза в неделю.

— Сколько ему лет, ты сказал?

— Я не говорил, но он моего возраста.

— Ну и ну. — Брунетти произнес это без всякого выражения, потом замолчал.

— А эти твои друзья случайно ничего не говорили о доме престарелых?

— Домах, — поправил его Леле.

— И много их?

— Похоже, сейчас пять: один — здесь и четыре — на континенте.

После долгой паузы Леле наконец не выдержал:

— Гвидо, ты еще здесь?

— Да-да, Леле. — Комиссар еще чуточку подумал. — Твои друзья еще что-нибудь знают о домах престарелых?

— Нет, только, что в них во всех работает один и тот же религиозный орден.

— Сестры Святого Креста? — назвал он орден, который управлял домом престарелых, где находилась его мать, и в котором больше не состояла Мария Теста.

— Да, во всех пяти.

— Как же он ими владеет?

— Я этого не говорил. Не знаю, владеет ли ими орден на самом деле или только управляет. Но правит всеми.

— Понятно. — Брунетти уже планировал в уме, что предпринять дальше. — Спасибо, Леле. Они больше ничего не говорили?

— Нет, — сухо откликнулся Леле. — Могу ли я как-то иначе быть полезен, комиссар?

— Леле, я не хотел быть грубым. Извини, ты меня знаешь.

Леле знал Брунетти с рождения, — понял, конечно.

— Забудь, Гвидо. Заходи как-нибудь, ладно?

Брунетти обещал — обязательно, тепло попрощался, положил трубку, тут же забыл про обещание, опять снял ее, попросил полицейского оператора найти номер и соединить его с casa di cura Сан-Леонардо, где-то за Оспедале-Чивиле.

Через несколько минут он говорил с секретарем доктора Мессини, директора дома престарелых, назначил встречу на сегодня в четыре, чтобы обсудить перевод своей матери, Регины Брунетти, в этот филиал.

Район вокруг больницы Джустиниани находился недалеко от дома Брунетти географически, но он был не слишком хорошо с ним знаком, — несомненно, потому, что располагался как раз между его домом и теми частями города, куда у него обычно появлялись причины ходить. Он оказывался там, только когда приходилось отправляться на Джудекка, или в воскресенье: изредка ходили с Паолой на Дзаттере посидеть на солнышке в плавучем кафе и почитать газеты.

То, что он знал об этом районе, состояло столь же из легенд, сколько из фактов, как почти вся информация, которой располагали и он, и его сограждане-венецианцы о своем городе. Вон за той стеной — сад бывшей кинозвезды, которая теперь замужем за промышленником из Турина. А за этой был дом последнего из рода Конрадини, по слухам, не выходившего из дома двадцать лет. Там — дверь, ведущая к дому последней Доны Сальва: эту даму видели только на премьерах опер, всегда в королевской ложе и всегда в красном. Он относился к этим стенам и дверям, как дети — к героям мультиков и телесериалов, узнавал их, и, подобно этим персонажам, дома и палаццо говорили ему о молодости и о другом видении мира.

Как дети перерастают кривляния Тополино[23]или Браччо ди Ферро и начинают видеть за ними иллюзию, так он за годы службы в полиции осознал темные стороны реальности, притаившейся за стенами его юности. Та самая кинозвезда пила, а промышленника из Турина дважды арестовывали за то, что он ее бил. Последний из рода Конрадини и впрямь не выходил из дому двадцать лет, — его держали за толстой стеной, где наверху воткнуто битое стекло, под присмотром троих слуг, не разуверявших его в том, что Муссолини и Гитлер до сих пор у власти и только это спасает мир от жидов. Что касается Доны Сальва, трудно представить, что она посещает оперу в трепетной надежде впитать вибрации, возбуждаемые материнским духом, — мать ее умерла в этой ложе шестьдесят лет назад.

Дом престарелых тоже стоял за стеной — высокой. Название на бронзовой табличке, тут же часы посещения: с девяти до одиннадцати утра ежедневно. Позвонив в колокольчик, Брунетти отступил на несколько шагов, но так и не разглядел стекла, вставленного в верх стены. Вряд ли кто-нибудь из обитателей этого дома имел силы забраться на эту стену, стекло там или не стекло, напомнил он себе, а украсть у этих стариков, с их не слишком твердым умом, нечего, разве что жизнь.

Дверь открыла монахиня в белом облачении, едва доходящая ему до плеча. Он инстинктивно нагнулся, когда говорил с ней:

— Добрый день, сестра. У меня назначена встреча с доктором Мессини.

Она поглядела на него озадаченно:

— Но доктор бывает здесь только по понедельникам.

— Сегодня утром я разговаривал с его секретарем, — объяснил он, — и мне сказали, что я могу прийти к четырем часам, чтобы обсудить перевод сюда моей матери. — И глянул на часы, не желая демонстрировать ей свое неудовольствие.

Секретарь точно указал время встречи, так почему же никого не найти?

Монахиня улыбнулась, и только теперь Брунетти увидел — она совсем молодая.

— О, тогда это у вас встреча с Dottoressa Альберта, заместителем директора.

— Возможно, — дружелюбно согласился Брунетти.

Она отступила и пропустила Брунетти — дверь вела в большой квадратный двор с крытым колодцем в середине: здесь нашли ранний приют розы, уже все в крупных бутонах, и темная сирень, цветущая в углу, он сразу почувствовал ее дивный аромат.