— Откуда ты знаешь? — На миг она забыла об «Unavoce росо fа» [25].

— Мы всё видим, — пояснил он, потом внес поправку: — В данном случае всё слышим.

— Ой, Гвидо, не дури! — засмеялась. Закрыла либретто и положила его на стол возле себя, дотянулась, выключила музыку.

— Как ты думаешь, дети захотят пойти куда-нибудь поужинать? — спросил он.

— Нет, смотрят какое-то дурацкое кино — не кончится раньше восьми, — а у меня уже есть что приготовить.

— А что? — Он вдруг почувствовал зверский голод.

— У Джанни сегодня была прекрасная свинина.

— Отлично! Как будешь готовить?

— С белыми грибами.

— А полента?

Она улыбнулась ему:

— Конечно. Неудивительно, что ты отрастил такой животик.

— Какой еще животик? — И он незаметно его втянул.

Она не ответила, и он напомнил:

— Сейчас ведь конец зимы.

Чтобы отвлечь ее, а может, самому отвлечься от обсуждения живота, он рассказал о событиях дня, начиная с того, как утром ему позвонил Витторио Сасси.

— Ты ему перезвонил потом? — спросила Паола.

— Нет, был слишком занят.

— Так почему бы сейчас не позвонить? — И, оставив его у телефона в своем кабинете, ушла на кухню ставить воду для поленты.

Он появился спустя десять минут.

— Ну и как? — спросила она, вручая ему стакан дольчетто.

— Спасибо, — пробормотал он и отпил. — Я сказал ему, как она и где она.

— Что он за человек на слух?

— Достаточно приличный, чтобы помочь ей найти работу и место для житья. И побеспокоился позвонить мне, когда это случилось.

— Что это было, по-твоему?

— Мог быть несчастный случай, а могло и что-то похуже. — Он прихлебывал вино.

— Ты имеешь в виду, что кто-то пытался ее убить?

Он кивнул.

— Зачем?

— Это зависит от того, кого она видела с тех пор, как поговорила со мной. И что им сказала.

— Неужели она могла быть такой безрассудной?

Паола знала о Марии Тесте только то, что говорил все эти годы о сестре Иммаколате Брунетти, а он хвалил ее терпение и милосердие монахини. Вряд ли по такого рода информации можно судить, как поведет себя эта молодая женщина в ситуации, описанной Брунетти.

— Сомневаюсь, что она представляла это себе как безрассудство. Ведь большую часть жизни провела в монахинях, Паола, — сказал он так, будто это все объясняло.

— Ну и что это означает?

— Что у нее не очень верные представления о том, как люди ведут себя. Вероятно, она никогда не сталкивалась с человеческим злом или лживостью.

— Ты ведь говорил, что она сицилийка?

— Это не повод для шуток.

— Я и не думала шутить, Гвидо, — возразила Паола оскорбленно, — я серьезно. Если она выросла в этом обществе… — И отвернулась от плиты. — Сколько ей было, говоришь, когда вступила в орден?

— Пятнадцать, кажется.

— Так вот, если она выросла на Сицилии, то вдоволь повидала всякого — ну как ведут себя люди, — чтобы принимать возможность злого умысла. Не романтизируй ее, она не святая с фрески, которая упадет в обморок при первом взгляде на что-то неприличное или узнав про дурной поступок.

Брунетти горячо возразил:

— Убийство пятерых стариков вряд ли можно назвать просто дурным поступком.

Паола лишь посмотрела на него — и отвернулась, посолить кипящую воду.

— Ну ладно, ладно, знаю, особых доказательств нет, — пошел он на компромисс.

Паола все не оборачивалась, и он уступил:

— Ну ладно, доказательств нет. Но тогда откуда взялся слух, что она крала деньги и толкнула старика? И почему ее сбили и оставили у дороги?

Паола открыла пачку кукурузной муки, стоявшую тут же, у кастрюли, взяла горсть и заговорила, а сама тонким ручейком сыпала муку в кипяток из одной руки и помешивала в кастрюле другой:

— Могли просто сбить и уехать. А одиноким женщинам больше делать нечего, как сплетничать.

Брунетти был поражен, даже рот открыл:

— И это говоришь ты, считающая себя феминисткой? Не дай мне бог услышать, что феминистки говорят о тех, которые живут одни.

— Вот это я и имею в виду, Гвидо. Все равно — женщины или мужчины. — И ничуть не опасаясь возражений, продолжала сыпать кукурузную муку в кипящую воду, тихонько помешивая. — Оставь людей надолго одних, и все, что они смогут — сплетничать друг о друге. А еще хуже, когда не на что отвлечься.

— На что-то вроде секса? — Это он попробовал ее шокировать или хотя бы насмешить.

— Особенно — если нет секса.

Она наконец перестала добавлять кукурузную муку, а Брунетти стал обдумывать то, что они сейчас тут наговорили.

— Помешай, а, пока я соберу на стол? — Отошла, освободив ему место у плиты и протянув деревянную ложку.

— Я лучше накрою на стол. — И открывая буфет стал не торопясь доставать оттуда тарелки, стаканы, ложки и вилки. — А салат будет?

Когда Паола кивнула, он вытащил четыре салатные чашки и поставил на стойку.

— Что на десерт?

— Фрукты.

Он достал еще четыре тарелки, сел на свое место и взял стакан, отпил.

— Ладно, может, это был несчастный случай и не исключено — совершенно случайно о ней дурно говорят в доме престарелых. — Поставил стакан и налил еще вина. — Ты так думаешь?

Она еще разок помешала поленту и положила деревянную ложку поперек кастрюли.

— Нет, я думаю, кто-то пытался ее убить. И кто-то запустил эту историю про деньги. Все, что ты когда-либо рассказывал мне о ней, свидетельствует: невозможно, чтобы она крала или лгала. И сомневаюсь, что те, кто знают ее, поверят в это. Только если эта история исходит от кого-то облеченного властью. — Она взяла его стакан, отпила и поставила на место. — Забавно, Гвидо, что я сейчас слушала то же самое.

— Что «то же самое»?

— В «Цирюльнике», замечательная ария — только не перебивай меня и не говори, что там полно таких. Я о той, где этот, как его… Дон Базилио, учитель музыки, говорит о клевете, о том, как она разрастается и как в конце концов тот, кого оболгали… — и Паола ошеломила Брунетти, пропев последние слова басовой арии богатым сопрано: — «Avvilito, calpestrato, sotto il pubblico flagello per gran sorte va а crepar» [26].