Мистер Питерсон потрясенно моргнул.

— Как потерял?!..

Я молчал: казалось, мне парализовало голосовые связки.

— Вот так взял и потерял?..

— Я…

— Ты же знал, что эта книга значит для меня! — Мистер Питерсон схватился за голову, словно у него началась сильная мигрень.

— Я не виноват, — пробормотал я. — Я ехал в школьном автобусе…

— Ты взял ее в школьный автобус?!

Только сейчас до меня дошло, какую жуткую безответственность я проявил. Действительно, виноват в случившемся был я, я один.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Я знаю, что словами ничего не исправить. И книгу ничто не заменит.

— Еще бы ты не знал! Господи, какой же я был дурак!..

Я не знал, что ответить.

— Иди домой, — сказал мистер Питерсон. — Видеть тебя не хочу.

Я даже не пытался объяснить ему, что на самом деле произошло. Просто повернулся и побежал. Я бежал до самого дома.

Следующие восемь недель перед летними каникулами я провел под домашним арестом в его худшем варианте, на какой способна только моя мама. Поскольку за мной числилось целых три совершенных одно за другим преступления — вандализм, драка и употребление ненормативной лексики, — никто не верил в искренность моего раскаяния. Мама посадила меня под замок. Утром отвозила в школу, по вечерам забирала. Иногда присылала вместо себя Жюстин, а пару раз напрягла и Сэм. Абсолютно всем это было жутко неудобно. Жюстин и Сэм, правда, не жаловались и вели себя со мной неизменно дружелюбно, но я-то понимал: они убеждены, что я должен как можно скорее исправиться. В том, что касалось моих проступков, они выступали единым фронтом с мамой.

— Драки не решают проблем, — говорила мне Жюстин. — Только создают новые.

— Знаю, — отзывался я.

— А еще это слово… Фу, мерзость! Оно, между прочим, унижает человеческое достоинство!..

Мама, разумеется, прочитала мне лекцию о возмутительных коннотациях бранного слова. Сэм тоже поучаствовала, хотя обычно она занимала более умеренную позицию.

— Это вульгарное, отвратительное, возмутительно обидное ругательство! — сказала она, чем изрядно меня озадачила.

— А по-моему, ругательство как ругательство.

Сэм посмотрела на меня с укором, как бы требуя не прикидываться дурачком, а затем спросила:

— Ты правда не понимаешь, почему оно унизительное и обидное?

Я снова задумался, а потом признался:

— Боюсь, что нет. По-моему, обижает интонация, а не само слово как таковое.

Сэм заставила меня повторить последнее предложение, а потом сказала, что нечего выкручиваться.

— Но не я же сделал это слово обидным! — расстроился я.

После школы мне больше не дозволялось дожидаться маминого возвращения с работы дома. Приходилось торчать в салоне: в будни по два часа, а по субботам — целых девять. Что, разумеется, тоже причиняло всем страшные неудобства. В это же самое время у Жюстин и Сэм впервые в жизни начались какие-то «проблемы», в суть которых меня не посвящали. Мама ограничилась комментарием, что у них «трудный период». Видимо, поэтому Жюстин казалась немного не в себе — факт, не ускользнувший от моего внимания. Иногда она выглядела совершенно потерянной, словно и в самом деле переместилась в одну из иных плоскостей бытия, о которых так любила рассуждать мама. Частенько, когда она приходила забирать меня из школы, я замечал, что глаза у нее покраснели и опухли. Лично на меня все это производило довольно тягостное впечатление, о чем я и доложил маме.

— И то правда, — согласилась мама, но тем все и ограничилось.

В общем, Жюстин хандрила, мама хандрила, Сэм тоже хандрила, соответственно и у меня настроение было хуже некуда. Первые дни я ходил как пришибленный, а потом затосковал от скуки. Мама пыталась занять меня каким-нибудь делом — например, поручала рассортировать чеки, но по большей части делать мне было решительно нечего. Я сидел в углу — самом дальнем — за кассой и исподтишка разглядывал приходящих и уходящих посетителей.

Стоит ли говорить, что мамин салон посещали всякие чудаки? Тех, кто к ним не относился, по моим прикидкам, насчитывалось меньше трети — туристов и школьниц моего возраста или чуть младше. Среди них попадались и девочки из Асквита, но если кто из них меня и узнавал, то виду не подавал. Само по себе это меня не печалило: я давно привык, что в глазах девочек сливаюсь с пейзажем. Раздражало меня другое: мама почему-то решила, что именно школьницы как отдельная демографическая группа более других склонны к мелкому воровству, и велела мне не спускать с них глаз.

— Смотри за ними в оба, — говорила она.

— Почему я?! Сама за ними смотри.

— Лекс, не дури! — шипела мама. — Тебе это ничего не стоит.

— Они подумают, что я на них глазею!

— Пусть думают что хотят! Ты все равно сидишь и на всех глазеешь.

— Это совсем другое дело! А вдруг они заметят? Скажут, что я за ними подсматриваю?

Мама в ответ рассмеялась звонким смехом.

— А ты попробуй им улыбаться, Лекс! Уверена, ты обнаружишь, что девочки не такие уж страшные.

Это меня жутко бесило. Во-первых, я не считал маму авторитетом в подобных делах. Во-вторых, мне, по правде говоря, всегда было гораздо проще общаться с девчонками, чем с парнями, но — один на один. Стоит девчонкам собраться в стайку, пиши пропало. Они вечно перешептываются, хихикают и обмениваются многозначительными взглядами. И зачем только маме понадобилось втягивать меня во все эти дела? Но спорить с ней бесполезно. И вот я, краснея, ерзал на стуле и пялился на них, чтобы позже доложить маме, что ничего подозрительного не заметил.

Задача представлялась мне практически невыполнимой по двум причинам. Во-первых, стайки девочек всегда выглядят подозрительно. Во-вторых, все остальные посетители салона выглядели не менее подозрительно. Само понятие подозрительности в мамином салоне становилось относительным. Например, как-то раз зашел мужчина в кожаном тренче и широкополой шляпе и ужасно долго рассматривал заформалиненных зверушек. Минут сорок пять, не меньше. А потом развернулся и вышел, так и не сказав ни слова. Его поведение не особенно меня удивило — я и запомнил-то его только потому, что с пристальным вниманием следил за одинокими мужчинами определенного возраста, бесцельно бродившими между полок. Эта привычка осталась у меня с раннего детства, когда я часто воображал, как в магазин заходит незнакомец и объявляет, что он мой отец. Иногда я фантазировал, что сначала он будет время от времени заглядывать к нам и тайком наблюдать за мной. Иногда — что он зайдет случайно и, скользнув взглядом по полкам, внезапно заметит меня. Или маму. Или мама заметит его первая и обязательно вскрикнет от неожиданности.