несомненно разъедается сатанинской злобой. Но не жалей ее, Вадим. Ведь это только справедливо.

На столе звонил телефон.

— Это моя, — уверенно говорил Светозар. — Мой личный, приставленный ко мне некоей мировой мафией жен жандарм. Давай, давай, надрывайся, голубушка. Под этот мелодичный звук хорошо идет булка диетическая из отрубей со сметаной. Попробуй, Вадим.

Жуя, он с удовольствием прислушивался к настойчивым звонкам.

— Нет, ты вообрази, что сейчас у нее в голове. Вот в этой моей руке, думает она, — если только к тому, что у них происходит в голове, можно применить этот, возможно, чересчур антропоморфный глагол «думать», скорее она видит это с помощью некоего внутреннего телевизора — зажат бокал шампанского, а этой я расстегиваю нечто на «очередной моей мерзавке», как она выражается. И невдомек ей, и твоей, и любой из этой армии приставленных к нам персональных жандармов, что для истинной личности, для думающего, имеющего воображение и чувство собственного достоинства человека грех, который только и может вообразить ее внутренний телевизор, уже по этой причине и несладок. Это не значит, впрочем, что мы вовсе от него отказываемся, увы, без того запрограммированного греха — и этот кефир не будет иметь настоящего вкуса, ты согласен?

Звонки прекращались, и Светозар продолжал:

— А вот теперь она звонит одной моей бывшей подруге — единственной, чей телефон когда-то сумела добыть, хорошей бабе, с которой я не виделся уже десять лет и которая, вообрази, уже бабушка. Так вот, всякий раз ей, бедняге, достается. Выпьем, Вадим, за ее здоровье по стакану молока.

— Меня поражает, — продолжал через некоторое время Светозар, переждав, когда Вадим, посиневший от смеха, немножко успокоится, — убожество их воображения. Ей кажется, что любой непроконтролированный ею промежуток времени, пусть хоть пять минут, я норовлю и могу заполнить тем, чтобы потешиться с «очередной мерзавкой». Ну, ладно я, но ведь каково же ее мнение в таком разе о женщинах — ведь она же сама женщина, как ни странно. Она думает, это легко. А ведь это же труд, — на него и время, и здоровье, и силы духовные и телесные нужны — познакомиться, привлечь внимание. Уговорить! Да еще и в грязь лицом не ударить потом, честь фирмы поддержать, так сказать.

— И она, вместо того чтобы посочувствовать и, более того, помочь, еще чем-то недовольна, — подхватывал Вадим, приводя к абсурду все Светозаровы разглагольствования, на что Светозар, конечно, не обижался, а смеялся, очень довольный общим юмористическим направлением разговора.

Впрочем, смеялся он очень сдержанно, в самых смешных местах был даже как-то особо серьезен, только светло-карие глаза блестели — и тем более, за двоих, до боли в затылке, помирал со смеху Вадим. Иногда они чуть не до полуночи придумывали газету-пародию, причем Светозар изощрялся в издевках над своими соратниками по газете, а Вадим чаще всего пародировал самого Светозара, стиль очерков которого о науке и ученых он за время знакомства основательно изучил. Иногда они сочиняли стихи — друг о друге, об общих знакомых, например о сослуживце Вадима по лаборатории академика Ресницына Берестневе, которого Светозар тоже давно знал. Берестнев в молодости служил на границе, любил прихвастнуть тамошними приключениями, за что и был наказан шуточной поэмой о Джульбарсе, причем Джульбарс, в своей собачьей службе и собачьих любовных приключениях, и был Берестневым, только очень уж молодым. Были стихи о женах, очень злые и сатирические, о случайно встреченных на улице незнакомках. Например, такие:

Я надену галстук и пиджак,

Ослеплю рубашечной

Белизной,

Даже если будет

Слишком жарко,

Даже если будет

Пыль и зной.

Ты меня приметишь

Издали

По сиянью выбритых

Гладко щек

И поймешь тогда,

Что я выстрадал.

И готовлюсь выстрадать

Еще.

Я из петли галстучной

Прохриплю:

Здравствуй, мол, как дышится,

Как дела?

Я скажу: на мужа своего

Наплюй

И садись со мной

В такси-«кадиллак».

Будет мчать вперед

Такси-«кадиллак»,

Будет от земли

Пахнуть черт-те как,

Будет жрать бензин

Мотор-весельчак

Под стрекотанье

Счетчика.

Там, где столб

Будет с цифрой «сто»,

Будет ждать

Одичавший Вадим,

Я снизойду и промолвлю:

— Стоп!

И, открывши дверцу, скажу:

— Войди!

Мы поедем вместе в наш

Лесной закут,

В наше лесное

Логово.

Я тебе поведаю

Про страсть-тоску,

А Вадим погуляет

Около.

Кое-что в этих дурашливых стихах поддается расшифровке: посвящены встреченной в электричке (на обратном пути из подмосковного научного городка) даме потрясающих — так они тогда решили — внешних достоинств. Дружно пристали. Поток самого блестящего двойного ухаживания — говорили непрерывно по очереди — не дал почти ничего: удалось только узнать имя (Регина), профессию (зубной врач) и семейное положение (замужем). Нисколько не огорчились, даже порадовались потом, что была неудача, которая стимулировала совместное творческое вдохновение. Лесной закут — это была фикция, еще какая-то их двоих игра, вроде Швамбрании, теперь уж и не вспомнить подробностей. Да, игра. Это все и была игра седоватых уже «мальчиков» — игра то ли для ухода от реальности, то ли для украшения ее.

Конечно, он был бабник, Светозар, и про себя Вадим, обладающий кое-каким чувством справедливости, мог иногда сочувствовать жене Светозара Нике, быстро стареющей бывшей статной красавице с голубыми глазами и все еще великолепной пепельной косой. Но только абстрактно, — во-первых, потому, что Ника и Вадимова Марина, едва познакомившись, угрожающе быстро нашли общий язык, а во-вторых, как только это создание открывало ротик, происходил, по выражению Светозара, полный отпад. Ника — где-то там инженер, и даже нерядовой, начальник, была феерически «некопенгаген» абсолютно во всем. Лицо Светозара во время «отпада» чрезвычайно напоминало лики святых на картинах классиков, снятых, протыкаемых стрелами и гвоздями, разрываемых на части. Над столом, во время «отпада», повисала неловкость, которую не замечала только Ника. Она признавала свою некомпетентность только в одной области — домашнего хозяйства, и совершенно справедливо: на семейных датах преобладали разносолы из кулинарии. Это бесхитростное существо умело быть злым и мстительным, и это мог почувствовать на себе не только Светозар, но и многие из сочувствующих ему приятелей.

И все же уходить от Ники Светозар всерьез никогда не думал, в отличие от Вадима, который последние два-три года твердо все знал наперед, только решиться не мог на последний шаг из-за сына.

И сейчас, говоря о том, что все свои беды мы носим с собой, Вадим намекал осторожно приятелю на собственный пример.