– Закрой форточку, холод собачий, – велел он.

Я взяла из его рук окурок, выкинула в окно и прикрыла фрамугу. Я уже знала, что он скажет дальше. Почти. Не хватало лишь деталей.

– Тогда тоже было холодно, – произнес Толик негромко, будто замороженно. – Заканчивался январь. Бабка с утра уехала в тюрьму, повезла передачу. Я остался один. Ходил по пустой квартире, как тигр по клетке. Мне хотелось залезть на стенку от тоски и отчаяния.

А потом я услышал, как кто-то с улицы зовет: «Толик, Толик!» Голос был тонкий, девчачий. Я подошел к окну, открыл створку. Лицо тут же обожгло ледяным ветром.

Внизу по двору бегал белый щенок, а незнакомая девчонка лет восьми-девяти звонко и пронзительно кричала ему:

– Толик. То-олик! Ко мне!

Она звала щенка! А я думал – меня. Глупо надеялся, что кому-то еще нужен, кроме бабки.

Я стоял у окна и глядел на щенка и его хозяйку. Долго, пока они не нагулялись и не ушли домой. Я почему-то совсем не чувствовал холода и вообще не ощущал, сколько прошло времени.

Очнулся я только, когда в дверях завозились. Это вернулась бабка. Еще секунда, и она была бы тут как тут, ругая меня за то, что я выстудил квартиру.

Я вдруг ясно понял, что слушать ее – выше моих сил. Лучше уж вообще больше никогда ничего не слышать. И не видеть.

Недолго думая я распахнул окно настежь и вскочил на подоконник. С пятого этажа двор казался маленьким и круглым, как яблоко. Я смотрел вниз, крепко схватившись руками за рамы. Не был уверен, что прыгну.

И тут позади отчаянно заверещала бабка. Я даже не услышала, как она вошла. Я слегка повернул голову: бабка стояла посреди комнаты и вопила как ненормальная, протягивая ко мне руки.

Я хотел спрыгнуть с подоконника в комнату, но нога внезапно потеряла опору. Бабка подскочила ко мне и вцепилась в другую ногу. Она тащила меня к себе, я упирался.

Если бы она не трогала меня, возможно, все бы обошлось: я восстановил бы потерянное равновесие и оставил свою страшную затею. Но так я не мог. Я продолжал сражаться с бабкой и в какой-то момент с силой рванулся из ее рук. Рама дернулась, больно прищемив мне пальцы. Я машинально разжал их, и… – Толик будто с удивлением оглядел свои ладони и пожал плечами. – Больше ничего не помню…

– Ты… спрыгнул? – прошептала я почти беззвучно.

– Скорее свалился. – Он усмехнулся и вытащил из пачки новую сигарету. – Очнулся уже в больнице. Врачи сказали, что меня спасло дерево, растущее под окнами. Не то липа, не то тополь, не помню. Я сначала упал на ветки, а уж после на землю. У меня даже перелома не было, только трещина. Незначительная трещина в позвоночнике. Никто не мог понять, отчего наступил паралич и отнялись ноги. Потом один врач разглядел на рентгеновском снимке защемленный нерв. Крошечный такой, но из-за него не только ходить невозможно, даже просто малейшее движение сделать…

Я вспомнила, что мне рассказывал Влад – он поначалу тоже не мог ходить, а потом постепенно научился заново.

– Может быть, надо подождать? – спросила я осторожно. – Все пройдет само собой?

Толик покачал головой:

– Не пройдет. Нужна операция. Такие делают за границей за огромные деньги. А у нас надо много лет ждать очереди. Да и неизвестно, поможет ли эта операция, врачи сказали, что шансы пятьдесят на пятьдесят. – Он поглядел на меня с грустью и предупредил: – Смотри, не треплись никому о том, что я тебе рассказал.

– Что ты, не буду.

Мне было жалко его до слез. Гораздо жальче, чем себя саму, Влада или Анфису. Я готова была сделать для него что угодно, разве только не спрыгнуть с пятого этажа.

– Меня здесь все ненавидят, – тихо проговорил Толик. – Все.

– Неправда! – возразила я.

– Правда. Эта твоя Анфиса особенно. Я тоже их ненавижу. Еще больше, чем они меня. – Толик вдруг улыбнулся. – Это замкнутый круг, Василек, его не разомкнешь, как ни пытайся.

Он впервые говорил со мной так доверительно и мягко, будто искал поддержки и совета. Я подумала, что никакая Анфиса не в силах запретить мне любить его, пусть даже сам он никого не любит и никогда не полюбит.

Я была согласна глядеть на мир глазами Толика и ненавидеть его вместе с ним – лишь бы только быть ему хоть капельку нужной, хоть сколько-нибудь необходимой.

17

Пролетел год, за ним другой. Мне исполнилось тринадцать. Я уже давно не носила корсет, однако продолжала спать на жестком и делать ежедневные упражнения для спины.

В интернате я считалась старожилом и свободно общалась со всеми, включая даже Светку, отношения с которой постепенно утратили остроту, стали ровными и вполне дружескими.

Толик по-прежнему продолжал великодушно принимать мое поклонение, считая его чем-то само собой разумеющимся. При этом он почти не проявлял ко мне ответной теплоты, и с течением времени такое положение вещей начало меня угнетать.

Я стала мечтать о большем, чем просто стоять в уголке и любоваться его исключительной внешностью. Часто перед сном, в полудреме, воображение рисовало мне заманчивые сцены, в которых мы с Толиком были ровней, относились друг к другу с одинаковой нежностью и преданностью.

Я тайно и страстно ждала, чтобы он увидел во мне не только служанку, ощутил хоть какой-то интерес.

Но Толик упорно демонстрировал лишь пренебрежение.

Иногда его поведение доводило меня до отчаяния и слез, которые я героически сдерживала, пока не оказывалась за пределами палаты.

Анфиса несколько раз видела, как я плачу, но не пыталась утешать – наоборот, глядела выразительно и скорбно, мол, так тебе, дурехе, и надо. Влад делал вид, что не замечает моих страданий, Светка, по обыкновению, насмешливо морщила аккуратный носик.

Из всех только Жанна, пожалуй, относилась к моим чувствам с наибольшим пониманием. Она же меньше других испытывала неприязнь к самому Толику, стараясь закрывать глаза на его угрюмость и неприветливость.

С Жанной мы пару раз беседовали по душам. Она поведала мне о несчастной любви, которая случилась с ней в юности, когда ей было немногим больше, чем мне сейчас.

Ее печальная история стала для меня слабым утешением. Я ежедневно гляделась в зеркало и видела одну и ту же картину: маленькая, некрасивая, худая. К такой нельзя относиться всерьез, по-настоящему…

…Летом Марина Ивановна затеяла в интернате грандиозный ремонт. Решено было на три месяца максимально освободить помещение от воспитанников. Кто-то уехал к родственникам, кого-то положили в больницу на профилактическое лечение. Те же, кого считали