твердо знала: сейчас, в беде, болезни и одиночестве, я для него – единственная, самая близкая, понимающая и оттого незаменимая.

Неделю мы любили друг друга открыто, почти не таясь, лишь на всякий случай запирая дверь на самодельную задвижку, которую смастерил сам Толик. Затем в интернат стали возвращаться воспитанники и персонал.

Пришла из отпуска Анфиса. Наткнулась на меня в вестибюле первого этажа, долго и пристально разглядывала и, кажется, осталась недовольна.

В последующие дни она начала ходить за мной буквально по пятам, постоянно приставая то с какими-нибудь поручениями, то с дурацкими вопросами, на которых вовсе не требовались ответы.

Я не знала, куда от нее деться. О том, чтобы идти к Толику, не могло быть и речи: Анфиса тотчас же пошла бы следом за мной и обнаружила незаконную задвижку. Легко представить, что бы за этим последовало.

Я безумно злилась, терзаясь от тоски по Толику и представляя, как он напрасно ждет меня в своей палате. Наконец, поняв, что днем мне от Анфисы отвязаться не удастся, я решила перенести наши свидания на ночь.

Мне пришлось ждать гораздо дольше полуночи, пока за дверью палаты не наступила полная тишина. Девчонки давно спали, Людка тихо всхлипывала во сне, Светка бормотала грязные ругательства. Одна Маринка, только что в очередной раз вернувшаяся из больницы, лежала смирно, не издавая ни звука.

Я встала с постели и на цыпочках прокралась в коридор. Комната, в которой спали Анфиса, Жанна и две другие воспитательницы, находилась напротив столовой. Дверь в нее была плотно прикрыта.

На всякий случай я несколько раз дернула за ручку. Дверь не поддавалась, очевидно, ее заперли изнутри.

Удовлетворенная принятыми мерами предосторожности, я рванула на лестницу.

Толик не спал. Днем мне удалось заглянуть к нему на минутку и предупредить о ночном визите.

Он сидел в темноте, как тогда, в момент нашей первой встречи.

– Ну наконец-то, – поприветствовал он меня. – А то я уже начал думать, что ты проспала.

– Я не проспала. – Я обняла его и села рядом, уютно устроив голову у него на плече, – просто ждала, когда все уснут.

– И как, дождалась? – поинтересовался Толик насмешливо.

– Кажется.

Он вдруг резко отодвинулся.

– Боже ты мой, как все надоело. Пропади пропадом этот чертов интернат со всеми его старыми клушами! – Его лицо скривилось, точно от невыносимой боли. – Ну что ты смотришь? – произнес он злым шепотом, глядя на меня. – Думаешь, умная такая, все понимаешь? Знаешь, каково это – не иметь ног? Знаешь?! – Толик схватил меня в охапку и с силой тряхнул, раз, другой. Я молчала, стискивая зубы, стараясь не крикнуть в голос от страха, обиды и боли.

Знала ли я, как он страдает? Да если бы только было возможно, я с радостью отдала бы Толику свою способность ходить, сочла бы за счастье перелить в него всю кровь, пожертвовала бы ему последний вздох.

Но как я могла сказать ему об этом? Толик все равно бы не поверил, считая всех вокруг такими же эгоистами, как он сам.

– Толик, пожалуйста… – попросила я, сдерживая подступающие к горлу слезы. – Не надо. Успокойся. Ведь все хорошо.

– Хорошо? – Он смотрел на меня, как на сумасшедшую, с брезгливостью и презрением. – Кому хорошо?

– Нам. Мы же любим друг друга.

– С чего ты взяла? – произнес Толик ледяным тоном. Я почувствовала, как у меня остановилось сердце.

– Просто… знаю.

– Дура, – пренебрежительно бросил Толик. – Знает она! Говори про себя, а про меня не смей. Если я сплю с тобой, то лишь для того, чтобы окончательно не сойти с ума в этой психушке. Отрастила сиськи и вообразила себя неотразимой! Дура, дура! – Он говорил и лихорадочными движениями расстегивал на мне легкий ночной халатик. Меня трясло, точно в малярийном приступе, однако я послушно принялась помогать ему.

– Не смей болтать о своей любви! – приказал Толик, опрокидывая меня на подушку. – Я вовсе тебя не люблю. И никогда не полюблю, слышишь?

– Да.

Он неловко попытался передвинуться, руками опираясь о стену за кроватью, но не смог. Рухнул рядом со мной, тяжело дыша.

– Черт бы тебя побрал.

Я поняла, что его злость прошла. Равно как и боль. Он ругался уже просто так, по инерции. Потому, что не хотел вызывать во мне жалость.

Я осторожно протянула руку и погладила его волосы.

– Все будет хорошо.

Он хмыкнул сквозь зубы, но ничего не сказал.

Дальше все было как обычно: я дарила ему себя, свое тело, стараясь изо всех сил действовать так, чтобы Толик как можно меньше ощущал собственную беспомощность и зависимость. Он принимал мои ласки и постепенно успокаивался. Лицо его утрачивало злое и жесткое выражение, разглаживалось, и вместе с этим оживало мое сердце.

Пусть! Пусть Толик говорит что угодно, обзывает меня любыми обидными прозвищами. Пусть его толкает ко мне не любовь, а отчаяние, безнадежность и одиночество – все равно я, так или иначе, нужна ему, мы не можем разлучиться, быть порознь. А остальное – ерунда.

20

Так отныне и пошло. Я стала приходить к Толику по ночам, перед этим твердо удостоверившись, что все вокруг спят. Днем мое пребывание у него в палате резко сократилось – я старалась без надобности не бегать на третий этаж.

Анфиса, видя, что я почти перестала навещать Толика, несколько успокоилась и прекратила контролировать каждый мой шаг. Она всячески демонстрировала, что чрезвычайно довольна моим поведением, стала чаще улыбаться и расточать похвалы направо и налево, почти безо всякого повода.

В свою очередь, я также была рада, что сумела перехитрить дотошную воспитательницу – ее неуемная бдительность вызывала у меня наибольшие опасения.

Наши встречи с Толиком проходили по-разному. Иногда он был со мной приветлив и даже ласков, брал к себе на колени, называл Васильком и мышонком. В другие же моменты им овладевала лютая злость на весь свет. Тогда Толик кричал мне в лицо, что я – идиотка, подзаборная рвань, он ненавидит интернат и все, что с ним связано, а больше всех – меня.

Я терпеливо дожидалась, пока минует приступ его раздражительности, и мало-помалу злость улетучивалась. Мы лежали рядышком, голова к голове, молчали или болтали о всякой чепухе. Часто он начинал дремать, и я не смела пошевелиться, чтобы не нарушить его сон. Спал Толик беспокойно, то и дело вздрагивая и что-то бормоча, сердито и жалобно.

Мне хотелось прижать его к себе и убаюкать, как ребенка, – так я и делала, гладя Толика по щеке и шепча ему на ухо самые нежные слова, какие только приходили мне в