В той картине мира, что предлагает картезианство, происходит прежде невиданное возвышение человека[195], и достигается это не за счет какой-то метафизической спекуляции, переворачивающей средневековую философию с ног на голову, а благодаря методу. Именно метод стал тем философским камнем, благодаря которому человек Рене Декарт смог подвергнуть трансмутации свой дух, а заодно проделать то же самое со всем западным человечеством. Человек отныне оказался вырван из мира, став чем-то исключительным, а сама реальность раскололась надвое[196]. Эти две половинки – человеческое и нечеловеческое – по сию пору не удается склеить, настолько удачно разделил их Декарт.

Декартов метод, состоящий в применении нескольких простых правил, представлялся ему универсальным и безотказным. Декарт полагал, что на свете вообще нет таких вещей, с которым не совладал бы тот, кто стал бы пользоваться его методом. Равным образом нет и людей настолько тупых, что не смогли бы двинуться по правильному пути, если их вооружить правильным методом. Он и привлекал, и отталкивал от себя философов и ученых тем, что рассчитывал дать в руки любому желающему, хотя бы и не блиставшему никакими способностями, такой метод, который позволил бы тому превзойти всех мыслителей прошлого. Но, по-видимому, куда более значимым для последующих поколений оказался не пресловутый «метод» Декарта, а его интроспекция, то самообследование, попытка проследить происхождение собственной мысли, что составляют центральную часть его самых известных произведений[197].

Метод Декарта был гипотетико-дедуктивным, т. е., как замечает И. Хакинг, заключался в том, чтобы сперва постулировать причины, а уж потом выводить из них следствия. Декарт считал этот метод демонстрацией, но, конечно же, не в аристотелевском смысле[198]. Ведь Декарт отвергал силлогизм как исследовательский инструмент[199]. Здесь следует отметить еще один очень важный момент: существует расхожее представление о том, что наука в современном понимании родилась именно в XVII в., и ее возникновение связывается с именем Декарта. Действительно, у Декарта присутствует термин scientia, однако восходит он к аристотелианской традиции, и радикального разрыва с этой последней в творчестве Декарта не происходит. Впрочем, считать Декарта ее приверженцем также было бы неверно[200].

Хотя Декарт не создал философской системы в строгом (позднейшем, т. е. прежде всего гегелевском) смысле, он стремился к стройной схеме, где «вся философия подобна дереву, корни которого – метафизика, ствол – физика, а ветви, исходящие от этого ствола, – все прочие науки и, сводящиеся к трем главным: медицине, механике и этике»[201]. Он столь же усердно занимался естественными науками, как и метафизикой. Так, в Амстердаме он покупал у мясника различные части животных и препарировал их дома. Изучение природы было для него куда важнее книжной образованности. Он считал даже, что самую высокую мораль можно основывать на физике.

Разделение между человеком и остальным миром при этом лишь упрочивалось, ибо животные, туши которых препарировал Декарт в голландском уединении, представлялись ему лишенными души автоматами. Это утверждение породило большую дискуссию, на несколько столетий разделив ученый мир. Когда Ламетри продолжит декартовскую мысль и объявит человека таким же автоматом, как и животные, это вызовет скандал.

Хотя Декарт был убежден в том, что «в природе нет никакого иного движения, помимо кругового»[202], это не привело его к идее циклического времени.

Избегая огласки своих взглядов в непростой религиозной и политической ситуации того времени, Декарт писал на латыни, чтобы его сочинения могли прочесть только люди ученые. На этом языке написаны «Размышления о первой философии», «Начала философии» и 63 письма (из 498 сохранившихся). Возможно, дело было не только в стремлении к ограниченному кругу читателей, но и в том, что именно римские авторы – Овидий, Сенека и Петроний (стилю которого он подражал в своих письмах к Ги де Бальзаку) – сформировали его литературный вкус. А его переход с латыни на французский объясняется его нежеланием делать свои сочинения сколько-нибудь похожими на книги древних авторов, которые предпочитают те, для кого авторитет важнее искусства пользоваться собственным разумом. Поэтому на французском написаны «Рассуждение о методе», «Диоптрика», «Метеоры» и «Геометрия». Он вообще очень заботился о своем читателе – о том, чтобы тот получал удовольствие от его текстов, а «Рассуждение о методе» мог прочитать в один прием после обеда. При этом, впрочем, Декарт очень ясно сознавал опасность, заключающуюся в том, что общедоступная форма его сочинений может убедить слабые умы в том, что и они якобы могут философствовать не хуже. Таким образом, Декарт сталкивался с той же проблемой, что волновала еще Платона: легкость поверхностного знакомства с философией может придать самоуверенности глупцу.