Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя нигде в текстах Декарта мы не встречаем ясно выраженного учения о двух субстанциях, основным содержанием картезианской философии, усвоенной многочисленными последователями и по сию пору являющимся коллективным бессознательным западной цивилизации, стал разрыв между материей и деятельностью мысли, который надлежит заполнить теорией познания[216].
Учение Декарта породило многочисленные волны, подобно тому как камень оставляет круги на воде. Прежде всего, оно оказало сильнейшее влияние на богословскую мысль.
Не существовало картезианского сенсуализма и материализма, – писал К. Фишер, – но существовало картезианское богословие, и должна была иметь право существовать даже аристотелевско-картезианская философия природы. При этом учение Декарта выигрывало в авторитетности и ничего не теряло в своем значении. Ибо основные его положения сохранялись в прежнем виде, а противоположные воззрения приспосабливались к ним посредством соответствующего их истолкования. Так картезиански объяснялась Библия, чтобы учение Декарта казалось библейским, и так же картезиански принуждали мыслить Аристотеля, чтобы наложить отпечаток аристотелизма на учение Декарта и устранить предубеждение, которое испытывала против этого учения старая медицинская школа[217].
Но все это были компромиссы, ибо, по точному выражению Вольтера, «дух геометрии, так сильно распространившийся в Европе, окончательно уронил богословие»[218]. Во всяком случае, богословие больше не было госпожой, за которой робко следовала ее служанка философия; напротив, теперь богословию приходилось поспевать за философией, и в этом отношении революционизирующая роль картезианства не вызывает сомнения.
Картезианство стало коллективным бессознательным второй половины XVII – начала XVIII в. Его в конце концов приняли даже самые ярые противники – Церковь и Университет. «В Европе были лишь два философа (все остальные пришлись на долю Греции), – писал П. Шоню, – Декарт и Гегель, тот и другой впереди мира. Только они были способны охватить и преодолеть противоречия. Вот почему есть левые гегельянцы и правые гегельянцы, так же как есть левые картезианцы и правые картезианцы: Спиноза и Мальбранш. Нет, Спиноза и неоавгустинианство теоцентриков католической реформации. Не случайно все то, что неудачно называют чянсенизмом, иначе говоря, просто все значимое в католической мысли XVII столетия является, с философской точки зрения, картезианством»[219]. Мечта Декарта создать новую католическую доктрину взамен томистской сбылась post factum. И не стоит удивляться тому, что деисты, атеисты, да и просто антиклерикально настроенные философы XVIII столетия уже видели в картезианстве опору реакции, а следовательно, своего врага. Картезианство, боровшееся против ньютонианства с его материализмом, вдруг оказалось орудием, которое взяли на вооружение его прежние враги – иезуиты.
И тем не менее, по своему духу картезианство не имело ничего общего со средневековой христианской доктриной. И это расхождение невозможно затушевать. «Дух католицизма, – заметил А. Крессон, – был духом отречения и отрешенности… Дух Декарта – это дух гордыни»[220]. Картезианство не собиралось замирать в благоговении перед величием Божьего творения; оно намеревалось это творение постичь силами человеческого разума. И совершенно естественно, что вслед за этим возникло желание этот мир переделать сообразно своим нуждам.
А. Арно и П. Николь, создатели знаменитой «логики Пор-Рояля», были несомненными картезианцами и сами это подчеркивали. Однако они придали механистическому представлению Декарта о человеческом разуме несколько неожиданное направление:
Разумом, – писали они, – пользуются как инструментом приобретения познаний, а следовало бы, наоборот, познания использовать как инструмент совершенствования разума; ведь правильность ума неизмеримо важнее любых умозрительных знаний, которых мы можем достичь с помощью самых достоверных и самых основательных наук. Поэтому благоразумные люди должны предаваться научным занятиям лишь постольку, поскольку они могут служить названной цели, и видеть в них не применение сил своего ума, а только их испытание[221].
Такая «забота о себе», как выразился бы М. Фуко, не была чем-то новым для философской традиции, однако в XVII в. ее активация выглядит как что-то выбивающееся из общего ряда. Человек, говорят Арно и Николь, создан вовсе не для того, чтобы находить соотношение углов или измерять линии, его ум слишком велик, а жизнь человеческая слишком коротка, чтобы тратить ее на столь незначительные занятия. Однако во всех своих мыслях и суждениях человек должен быть справедлив и разумен, вот почему нужно упражнять свой ум. Эта поистине философская тенденция шла вразрез с тенденцией, которую можно обозначить как научную. Впрочем, разве сам Паскаль не написал Ферма, что математика – бесполезное ремесло, годное лишь для испытания человеческих сил, но не для их употребления? Да и сами авторы из Пор-Рояля не были светскими мыслителями. Недаром язвительный Ламетри заметил: «Если бы религия могла говорить на языке разума, то Николь, превосходный писатель прошлого века, столь хорошо подделавшийся под него, привил бы ей этот язык»[222].
Итак, картезианство, преодолевая сопротивление и запреты, мало-помалу сделалось повсеместным. Едва ли философия Декарта могла представляться бесспорной как современникам, так и ближайшим потомкам философа. Гассенди вдоволь поиздевался над ним, а Б. Фонтенель сетовал, что до г-на Декарта рассуждали с большим комфортом; минувшим векам повезло – у них не было этого человека. Именно он – по крайней мере мне так кажется – ввел этот новый метод рассуждений, гораздо более почтенный, чем сама его философия, добрая часть которой обнаружила свою ложность или хотя бы большую недостоверность – в соответствии с его собственными, преподанными нам, правилами. В результате он царит не только в наших прекрасных трудах по физике и метафизике, но и в сочинениях по религии и морали, а также в критических работах, со своей точностью и справедливостью суждений, до сих пор неслыханными[223].
