«Ты должен простить себя».

— Брат, я… э-э, приму это во внимание. — Бендерс сдержанно улыбнулся.

Френтис подумал, что такие улыбки обычно адресуют сумасшедшим.

— Мы всего в нескольких милях от нильсаэльской границы, — сообщил лорд Фурель. — Разумнее всего будет отдохнуть здесь и дождаться вестей от моих гонцов. Возможно, подкрепления идут к нам прямо сейчас. Самое малое, дождемся новостей из Пределов.

Бендерс вопросительно глянул на Соллиса.

— Я пошлю своих братьев во все стороны, — пообещал командор. — Если в радиусе пятидесяти миль есть что-то, стоящее внимания, — мы услышим об этом в течение двух дней.

— Хорошо, мы встанем здесь лагерем, — согласился барон. — Брат Френтис, вы под началом своего брата, а не под моим, но, полагаю, мы оба считаем, что с вашим визитом в Варинсхолд следует подождать.

— Как будет угодно вашей милости, — пожав плечами, согласился Френтис, вежливо улыбнулся и поклонился.

Он продолжал улыбаться по пути к своей палатке. Теперь тревога, которую он ощущал при виде постели, рассеялась без следа.

«Интересно, каково оно — спать без снов?» — стягивая сапоги и ложась на спину, подумал он.

Она с холодной отстраненностью наблюдала, как рабы сражались в яме, оценивала скорость и проворство. От стен вокруг, от грубой каменной крыши отражалось эхо лязга и звона. Новые ямы, вырубленные глубоко под улицами Волара, для ее новых детей, которых пришлось вынашивать так долго.

— Любимый, тебе они нравятся? — спросила она, зная, что он тоже наблюдает. — Мы столь многому научились от тебя.

Она жаждет пробудить его интерес, услышать хоть слово через пропасть, разделяющую их.

Люди в ямах самозабвенно дерутся и молча умирают. Но их лица не похожи на лица куритаев, пустые, лишенные эмоций. Эти люди кривятся от боли и рычат от ярости, угрюмо радуются кровавой победе. Их там по меньшей мере сотня. Они движутся с грацией прирожденных бойцов.

«Если слишком затянуть ошейник псу, он задохнется, — думает она. — Сколько ни бей его, он останется псом. Но, любимый, посмотри на них. Они не псы, а львы».

Она поворачивается, идет по проходу к узкой двери. В спину летит шум боя, женщина шагает в темноте. Коридор знакомый, в свете нет нужды. В конце — широкий зал с высоким потолком, по стенам — ряды галерей, усеянных выходами из камер. Выходы забраны железными прутьями.

Женщина останавливается, ее песнь летит вдоль камер, ощущает приглушенный страх в каждой. Смотрители здесь постоянно применяют наркотики, но страх все равно не уходит. Песнь сосредотачивается на камере в среднем ряду, слева, звучит грубо и угрюмо, будит голод.

Женщина тревожится. Обычно песнь выбирает невинного: какого-нибудь бледнолицего юношу, раба из перебитого горного племени или мальчика, распознанного надсмотрщиками в тренировочных залах. Женщина любит изображать благодетельницу, добрую госпожу, пришедшую, чтобы вызволить из бесконечного страха. Женщина любит отчаянную надежду в глазах и даже одаряет в награду быстрой смертью.

Но теперь песнь говорит о жуткой уродливой душе, и в женщине шевелится голод.

«Любимый, это ты настолько изменил меня?» — спрашивает она.

Женщине неприятно, но она понимает, что нужно питать оболочку. Посланник рассказал, как быстро может заболеть новое тело. Слишком много Даров. Они истощают. Женщина направляется к лестнице, но видит пару приближающихся куритаев и останавливается. Куритаи тащат человека в красной мантии. Предстоит небольшое развлечение.

— Ах, советник Лорвек, — произносит она. — Мы так долго не виделись. Я рада, что прошедшие годы ничуть не повредили вам.

Мужчине в красной мантии на вид немного за тридцать, хотя женщина впервые встретила его восемьдесят лет назад, когда он попал в Совет, притом в этом самом зале. Ах, как он торжествовал! Ведь он наконец добился величайшей награды, легендарного бессмертия. А теперь маска величия спала и Лорвек стал собой — обычным слабым человеком, напуганным пытками и грядущей смертью.

— Я, — говорит он, дергает кадыком, изо рта сбегает тонкая струйка крови, — я крайне сожалею о любом оскорблении, вольно либо невольно нанесенном Союзнику и его слугам…

— Ох, Лорвек, как всегда, ты говоришь не то, — произносит она и печально качает головой. — Как ты назвал меня в тот день в Совете, двадцать лет назад? Помнишь, в тот день, когда я вернулась с моей экскурсии в королевство узкоглазой свиньи?

Лорвек смотрит в пол, собирает волю в кулак, чтобы снова взмолиться:

— Я… я тогда не был мудр… простите…

— Кровавая сука, ублажающая ядовитого призрака, — говорит она, хватает его за волосы, задирает голову. — Да, не очень мудрые слова. А сейчас ты назвал меня слугой. Я поражаюсь, что ты сумел подняться настолько высоко с таким ущербным рассудком — и это после всего, что Союзник дал тебе.

На Лорвека накатывает усталость, изнеможение, глаза тускнеют. Он что, уже не смеет и умолять? Но он резко вдыхает, глаза зажигаются ненавистью, и он плюет кровью ей в лицо, шипит:

— Ты, гнусная сука! Совет не потерпит!

— Доказательства коррупции налицо, с ними трудно не считаться, — сообщает она, отчасти восхищенная тем, что Лорвек напоследок отыскал в себе мужество. — К несчастью для тебя, решение было единогласным. Хотя…

Она придвинулась ближе и прошептала:

— Скажу тебе по секрету, Совету осталось уже недолго.

Она поцеловала его в щеку и отступила. Затем она кивнула в сторону ям и сказала куритаям:

— Дайте ему меч и отведите вниз. Скажите смотрителю, что я хочу знать, сколько он продержится.

Лорвека тащат прочь, он вопит, изрыгает ругательства и проклятия, снова умоляет. Куритаи входят в туннель, и крики затихают. Женщина снова призывает песнь, ищет камеру, откуда несет тьмой, идет к лестнице.

Френтис проснулся от собственного крика, истерзанный отчаянием и горем, закрыл ладонями мокрое от слез лицо.

— Мальчик мой, — озадаченно произнес мастер Ренсиаль, тронул Френтиса за плечо, ласково потрепал.

Френтис плакал, хотя и знал, что остальных разбудил его крик, они вышли и теперь стоят и смотрят в изумлении, но остановиться не мог до самого утра, когда наступило облегчение и солнце прогнало последнюю возможность уснуть.

— У моей кровной бабки было много снов, — вглядываясь в его лицо, сообщила Давока.

Ее взгляд был тяжел и серьезен, а голос — необычно добродушен, без привычных ворчащих ноток. Френтис лишь устало кивнул. За завтраком сидели молча. Тридцать Четвертый, хмурясь, протянул Френтису миску с овсянкой, Иллиан с Арендилем старались не смотреть в глаза, Дергач озабоченно морщил лоб.

«Слезы Красного брата, — мрачно думал Френтис. — Они забыли о том, что я — всего лишь человек. Наверное, я и сам забыл об этом».