с Б. Пастернаком и В. Софроницким, и они, — как гласит легенда, — даже «„покупали“ у него стихи, то есть просто давали деньги — оставляли их в гардеробе в кармане пальто читавшего в зале Шатрова в зависимости от количества написанного».

Почти все сведения о жизни Ш. у нас, впрочем, таковы: по легенде, по слухам. На редкость контактный, легко сходившийся с людьми, он с ними так же легко и расходился, не только стихами, но и поведением поддерживая впечатление о себе как о поэте мало того что принципиально, подчеркнуто одиноком, так еще и проклятом, чужом для всех и для каждого.

Да вот пример. В середине 1950-х его радушно приняли в свой круг поэты «мансарды окнами на запад», однако и там, — вспоминает А. Сергеев, — он вел себя как

не собрат, скорее конкурирующая инстанция. Наши стихи он неизменно ругал — искренне. Мы его — в отбрех, по обязанности: не могли не признать одаренность… Сам Шатров обожал туманы, охи и ахи, Фофанова и Блока. Мы называли Колю Кикой, а проявления его — кикушеством[3189].

По-иному эти отношения, вероятно, и сложиться не могли. Мансардовцы были убежденными западниками, а Ш. столь же убежденным почвенником, может быть, даже русофилом. Они тяготели к авангарду, а Ш. любые проявления модернизма на дух не принимал, считая их таким же помрачением универсальных, надличных ценностей, как и советчина.

Мои стихотворные опыты — беззаконная попытка авантюриста, нарушающая естественный ход вещей, — писал он Г. Андреевой. — Разорившуюся принцессу я пытаюсь нарядить в платья прабабушек, перешитые в теперешнем вкусе. Вряд ли у меня будут последователи-ученики. Но мне всегда нравилось идти против течения. Талант оправдывает все, а я продолжаю верить, что он у меня есть[3190].

Удивительно ли, что с годами Ш. все больше замыкался в горделивой самоизоляции, в своей непринятости и непонятости? «Я так одинок в этом мелочном мире / За то, что умом и талантом богат», — сказано 13-летним поэтом в стихотворении, датированном 29 июня 1942 года. И то же многократно повторено в стихах уже зрелых: «Я одинок. До самого конца / Дано твердить мне в жизни это слово / Не искажу страданием лица / И не пошлю Творцу укора злого».

Из попыток печататься, а они были, не вышло ничего, кроме четырех коротких стихотворений, появившихся в «Литературной России» (23 августа 1963 года) после обращения Ш. к давней семипалатинской знакомой Г. Серебряковой[3191]. Из попыток зарабатывать, как многие, переводами не вышло ничего тоже, как и из попыток трудоустроиться и хоть как-то социализироваться.

Так что в последние годы он был занят только тем, что писал стихи, и случалось по десятку за день. А жил попечением жены Маргариты Димзе и немногих верных друзей по преимуществу на даче в Пушкине, где стал прихожанином отца Александра Меня, не оставляя, впрочем, до самого конца увлечения мистикой и эзотерикой, теософией, учением Блаватской, йогой, да мало ли чем еще столь же соблазнительным.

Там, в Сретенской церкви Новой Деревни, отец Александр его и отпевал. И там же, в церковной ограде, Ш. должен был быть захоронен. Однако… Судьба, не заладившаяся с детства, не заладилась и тут: церковная староста хоронить Ш. в ограде запретила, купить могилу на другом кладбище денег не было, и через два дня тело новопреставленного раба Божия все-таки кремировали, а урну с прахом М. Димзе тайно, без регистрации подзахоронила на Новодевичьем кладбище в могилу своего отца — командарма Р. Берзина.

На памятнике внизу еле заметно нацарапано — Н. Шатров.

Соч.: Неведомая лира: Избранные стихотворения и поэмы. Томск; М.: Водолей Publishers, 2003; Стихи 1957–1958 годов // Знамя. 2018. № 8; Стихи из собрания Алексея Кириллова // Волга. 2020. № 1.

Лит.: Пархоменко Г. Рыцарь в неснимающихся латах, или Миф о неведомом поэте. М.: Новалис, 2004.

Шауро Василий Филимонович (1912–2007)

Когда в 1965 году умер Д. Поликарпов, на протяжении многих лет присматривавший от ЦК за советскими литературой и искусством, П. Антокольский заметил в дневнике: «Он считался (и, очевидно, действительно был) главным, самым оголтелым тормозом во всей нашей культуре. Однако можно быть уверенным сегодня: на смену явится другой, еще хуже, тормоз. Так всегда случается»[3192].

Сменщиком Поликарпова в ключевой должности заведующего Отделом культуры, для всех неожиданно, как раз и стал Ш., выпускник-заочник Могилевского педагогического института (1936) и Высшей партийной школы (1942), всю свою карьеру проведший в Минске: секретарь (1948–1956), затем первый секретарь (1956–1960) обкома, секретарь ЦК КП Белоруссии (1960–1965) и одновременно председатель Верховного Совета БССР (1963–1965).

Почему именно он? Потому ли, что у него заведомо не было связей ни в аппарате «большого» ЦК, ни среди деятелей (отныне подведомственной ему) культуры? Потому ли, что не был ни «правым», ни «левым» и никого, кроме начальства, не поддерживал? Или потому, что этот, — процитируем А. Рыбакова, — «крупный партийный функционер, как говорят, хорошо играл на балалайке, потому его, наверное, и поставили руководить культурой во всесоюзном масштабе?»[3193]

Так все двадцать лет (1965–1986) и гадали: who is товарищ Ш., никакой заметной инициативой ни разу не засветившийся, никогда и нигде публично не выступавший — настолько никогда, что его прозвали Великим Немым[3194]. «Трудно было добиваться у него каких-то решений, — вспоминает А. Караганов. — Даже на прием к нему попасть было нелегко»[3195].

Да что на прием, если Ш. и анекдотов по себе не оставил: рассказывали лишь, что в минуты жизни трудные он в своем кабинете на Старой площади любил для расслабления поиграть то ли, действительно, на балалайке, то ли, — поправляет В. Модестов, — «на гармошке»[3196].

А между тем хозяйство Ш. досталось хлопотное: уже в первые же месяцы службы ему пришлось включиться в подготовку процесса над А. Синявским и Ю. Даниэлем. И дальше, дальше: приструнивать «Новый мир» и Театр на Таганке, пытаться нейтрализовать А. Солженицына и вообще диссидентов с подписантами, держать на привязи националистов и сталинистов, пополнять полку, на которую ложились рискованные фильмы, запрещать концерты и выставки нонконформистов, противодействовать самиздату и тамиздату… Да мало ли? Но для Ш., — размышляет в дневнике А. Кондратович, —

хозяйство со всеми заботами — одна тягость. И от хозяйства карьера может пострадать, переломиться и даже кончиться. Поэтому главная задача и заповедь — ничего не делать, по возможности ни во что ни вмешиваться, ни с кем не портить отношения. Ни о чем не беспокоиться, бездействовать и избегать самого опасного — решений[3197].

Вот и вышло, что на протяжении всего последнего советского двадцатилетия с любыми