серьезными вопросами, жалобами, протестами как литераторов, так и иных мастеров советской культуры разбирались либо вышестоящие товарищи, либо нижестоящие: многочисленные замы Ш., завсекторами, консультанты, просто инструкторы ЦК, среди которых разные были очень люди и, разумеется, тоже осмотрительные, но хоть как-то окрашенные, хоть чего-то в этой жизни хотевшие.

Как же он продержался так долго? Вот так и продержался: балансируя. И обеспечивая баланс — главное и самое, быть может, последнее, в чем, умирая, нуждалась советская идеология.

Волшебное, действительно, слово: баланс.

Политика партии в том, чтобы в разумных пределах поддерживать все группировки писателей. Мы не можем выделять особо ни одну из них. Качели не могут качаться в одну сторону. Выдержать равновесие — вот наша задача с вами. За это и выпьем, товарищи.

Такой, по слухам, тост произнес неожиданно разоткровенничавшийся Ш. на банкете после одного из писательских съездов[3198].

И недаром ведь свой пост он среди партийных идеологов потерял первым — когда в 1986 году хранить баланс оказалось уже невозможно и молчание перестало быть золотом.

Шварц Евгений Львович (1896–1958)

Чрезвычайно подробно рассказав о прожитой жизни в своих дневниках-мемуарах, 1917–1920-й годы Ш. обошел стороною. А в одной из поздних записей особо пометил: «Мне не хочется рассказывать о тех годах».

И это можно понять, так как Ш. — сын русской матери и отца-выкреста[3199], недоучившийся студент Московского университета и выпускник юнкерского училища — Октябрьскую революцию отнюдь не приветствовал и, более того, — как утверждают некоторые его биографы, — в звании прапорщика принял участие в Ледяном походе корниловцев на Екатеринодар, получил тяжелую контузию и был после госпиталя демобилизован — с тем, чтобы уже никогда больше не вступать в прямой конфликт с большевистской властью.

Оказавшись в Ростове-на-Дону, он как актер увлекся делами местной Театральной мастерской, а когда эта студия в конце 1921-го переехала в Петроград и вскоре закрылась, Ш., — по свидетельству М. Слонимского, — «просто, легко, естественно, словно для того только и прибыл, вошел в нашу молодую литературную компанию», в круг «Серапионовых братьев» и будущих обэриутов, в орбиту К. Чуковского, у которого он даже послужил несколько месяцев литературным секретарем. Никаких собственных произведений на его счету еще не было, но, — продолжает М. Слонимский, — «мы-то считали, что он неизбежно станет писателем. Не сегодня — так завтра, не завтра — так послезавтра»[3200].

Послезавтра ждать себя не заставило — накопив опыт фельетониста в бахмутской газете «Всероссийская кочегарка» (1923–1924), Ш. опубликовал стихотворный «Рассказ старой балалайки» (1924), побыл ответственным секретарем журнала «Ленинград» (1924–1925), поработал под руководством С. Маршака редактором в детском отделе Госиздата (1925–1931), кооперативном издательстве «Радуга» и журнале «Чиж», выпустил несколько книжек для детей, а в 1928 году на свет явилась и первая его пьеса «Ундервуд», которой 21 сентября 1929 года открыл свой очередной сезон Ленинградский ТЮЗ.

Драматургия — а это ни много ни мало двадцать две пьесы плюс чертова дюжина киносценариев — и станет отныне главным делом Ш. Хотя, — сошлемся на слова Л. Пантелеева, —

Евгений Львович писал не только сказки и рассказы, не только пьесы и сценарии, но и буквально все, о чем его просили, — и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы, и балетные либретто, и так называемые внутренние рецензии. «Пишу все, кроме доносов», — говорил он[3201].

Эта шутка, парафраз чеховской остроты[3202], по тем временам, когда, — процитируем самого Ш., — «разразилась гроза и пошла все кругом крушить, и невозможно было понять, кого убьет следующий удар молнии»[3203], что и говорить, более чем рискованная, но во все времена уместная. Конечно, и Ш. в пору Большого Террора случалось подписывать коллективные писательские требования «раздавить гадину», но это и все, в чем можно решиться его упрекнуть. Так что прав был М. Зощенко, когда поздравлял Ш. с 60-летием словами: «С годами я стал ценить в человеке не молодость его, и не знаменитость, и не талант. Я ценю в человеке приличие. Вы очень приличный человек, Женя»[3204].

Пьесы и сценарии Ш., разумеется, неравноценны. Что-то — как антифашистскую пьесу-памфлет «Под липами Берлина», написанную им, кстати сказать, вместе с М. Зощенко в первый месяц войны, — смыл поток времени. Но «Голый король» (1934), впервые поставленный «Современником» уже только после смерти автора (1960), но «Тень» (1940) и «Дракон» (1944), при жизни Ш. лишь чудом и ненадолго прорывавшиеся на советскую сцену, но «Обыкновенное чудо» (1954) стали важнейшими событиями Оттепели. Потому что, — говорит М. Козаков о триумфальном успехе бурлескного «Голого короля», — «если правда, что человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, то здесь оно расставалось со сталинским прошлым, хохоча, чтобы не сказать, гогоча»[3205].

Этими язвительными иносказаниями была существенно поправлена благостная репутация «доброго сказочника», обеспеченная пьесами для детей и фильмами «Доктор Айболит» (1938), «Золушка» (1947), «Первоклассница» (1948), «Марья-искусница» (1959), принесшая Ш. и возможность относительно безбедного существования в советские годы, и орден Трудового Красного Знамени к 60-летнему юбилею.

И еще раз эту репутацию пришлось уточнять спустя 30 лет, когда, будто из рога изобилия, пошли публикации ни на что не похожей прозы, несколько десятилетий писавшейся в стол. То ли это дневник, то ли мемуары («ме», — саркастически говорил сам Ш.), то ли социально-психологический роман[3206]. Оказалось, что оставшиеся в архиве писателя 37 конторских книг большого формата, общим объемом в 160 авторских листов чего только в себя не вобрали — от глубоких размышлений о писательском деле до летучих шуток, от максимально подробных картин предреволюционного детства и отрочества до портретных характеристик «персонажей» его телефонной книжки.

Добр ли Ш. в своей прозе? Да, конечно, или, во всяком случае, по отношению к современникам снисходителен, но бывает, что и зол, временами даже несправедлив. Но все окупается вырастающим со страниц, уже печатных, образом автора-повествователя, человека, — по старомодному зощенковскому выражению, — прежде всего приличного.

Небезосновательно допуская, что эти конторские книги могут в лихой час попасться на просмотр и всевидящему жандармскому глазу, Ш. не обо всем рассказал, конечно. Например, там нет почти ничего о символе его неотступной веры.

Но мы знаем, что перед смертью Ш. исповедовался и причастился Святых Христовых Тайн и что простились с ним, вопреки советским правилам, по православному обряду.

Соч.: Живу беспокойно… Из дневников. Л.: Сов. писатель, 1990; Житие сказочника: Евгений Шварц. М.: Книжная палата, 1991; Телефонная книжка. М.: Искусство, 1997; Предчувствие счастья: Дневники. Произведения 20–30-х годов. М.: Корона-принт, 1999; «Бессмысленная радость бытия»: Произведения 30–40-х годов.