которую Роден оставил в его руках, продолжая быстро писать правой.

— Какое чудо! — воскликнул доктор, считая удары пульса. — Уже целую неделю, и сегодня даже, пульс был неровен, перемежался, почти совсем падал… а теперь он поднялся… делается ровным!.. Я теряюсь!.. Что же случилось? Я не могу поверить своим глазам… — спрашивал он аббата и кардинала.

— Преподобный отец сначала совершенно потерял голос, а потом, вследствие полученных грустных известий, впал в такое сильное, ужасное отчаяние, что мы несколько минут боялись за его жизнь, — рассказывал отец д'Эгриньи. — И все же, напротив, у его преподобия явилось настолько силы, что он сам дошел до стола и вот уже десять минут пишет с такой светлой проницательностью, так ясно и разумно, что мы просто поражены.

— Сомненья нет! — воскликнул доктор. — Это страшное отчаяние, испытанное им, вызвало в организме изменения, превосходно подготовившие больного к тому кризису, который я желаю вызвать операцией!

— А вы все-таки хотите к ней приступить? — тихо спросил аббат, пока Роден продолжал писать.

— Утром я еще мог колебаться, но теперь должен воспользоваться моментом возбуждения, за которым следует ожидать громадного упадка сил…

— Так что, — спросил кардинал, — без операции?..

— Эта счастливая, неожиданная перемена будет гибельна… а реакция может его убить, монсиньор…

— А предупредили вы его насчет серьезности операции?

— Насколько возможно!

— Не пора ли… его убедить… решиться на нее?

— Я сейчас за это примусь, монсиньор, — сказал доктор, и, подойдя к Родену, занятому своими мыслями и письмом до такой степени, что он не замечал ничего окружающего, доктор обратился к нему:

— Преподобный отец, желаете вы быть на ногах через неделю?

Роден отвечал самоуверенным жестом, обозначавшим «Да я уже и теперь на ногах!»

— Не полагайтесь на это, — говорил Балейнье. — Это поразительное изменение в вашем состоянии будет продолжаться очень недолго, и если мы им не воспользуемся, чтобы произвести операцию, о которой я вам уже говорил, то я должен вам напрямик сказать, что… после такого потрясения… я ни за что не могу отвечать…

Родена поразили эти слова тем более, что он уже полчаса назад испытал, как непродолжительно было улучшение его здоровья при приятной новости, принесенной отцом д'Эгриньи; кроме того, он снова начал чувствовать страшное стеснение в груди.

Доктор, желая его убедить и думая, что он не решается, сказал:

— Словом, желаете вы жить? Да или нет?

Роден быстро написал следующий ответ: «Я дам себе отрезать и руки и ноги для того, чтобы остаться в живых. Я готов на все». И он хотел уже встать.

— Я должен вас предупредить — не для того, чтобы вызвать у вас колебания, а чтобы вы могли собраться с мужеством, — прибавил доктор, — что эта операция страшно мучительна…

Роден пожал плечами и твердой рукой написал: «Оставьте мне только голову… берите остальное!»

Доктор громко прочел эти слова, и кардинал с аббатом д'Эгриньи переглянулись, пораженные столь непобедимым мужеством.

— Преподобный отец, — сказал Балейнье, — надо опять лечь в постель…

Роден написал: «Готовьте все… Мне надо написать несколько спешных распоряжений… когда будет готово, вы мне скажете».

Сложив и запечатав облаткой законченное письмо, он написал аббату: «Сейчас же отправить это письмо агенту, посылавшему анонимные письма маршалу Симону».

— Сию минуту, — ответил отец д'Эгриньи, — я поручу это надежному человеку.

— Ваше преподобие, — сказал Балейнье Родену, — если вы желаете непременно писать, — это можно делать и в постели, пока мы будем готовиться.

Роден кивнул головой и встал.

Но предсказание врача начало уже сбываться: иезуит едва мог простоять секунду на ногах и снова упал на стул…

Затем, чувствуя, что задыхается, он с тревогой взглянул на врача.

Желая его успокоить, Балейнье отвечал:

— Не тревожьтесь… надо только поторопиться… Обопритесь на меня и на господина аббата.

С их помощью Роден добрался до кровати. Он сел на нее и жестом велел, чтобы ему принесли бумагу и чернильницу. Портфель служил ему вместо пюпитра; иезуит, положив его на колени, продолжал быстро писать, время от времени останавливаясь, чтобы перевести стесненное дыхание. Он по-прежнему не обращал внимания на окружающее.

— Преподобный отец, — обратился Балейнье к д'Эгриньи. — Можете ли вы помочь мне при операции? Обладаете ли вы для этого известным мужеством?

— Нет! — отвечал аббат. — На войне я решительно не мог присутствовать при операциях. Мне делается дурно при виде крови.

— Крови не будет, — сказал доктор, — но, пожалуй, будет хуже, чем вид крови! Тогда прошу вас прислать мне господина Русселе с инструментами и трех святых отцов для помощи.

Отец д'Эгриньи вышел.

Кардинал подошел к Балейнье и шепотом спросил:

— Он вне опасности?

— Если он перенесет операцию, монсиньор…

— А… вы уверены, что он перенесет?

— Ему я говорю: да, а вам скажу: надеюсь, что да.

— А если он не перенесет ее, то хватит ли у нас времени приобщить его с подобающей торжественностью? Ведь это требует известной проволочки…

— Вероятно, его агония протянется с четверть часа!

— Недолго… но делать нечего, надо и этим довольствоваться!

И кардинал, отойдя к окну и беззаботно постукивая пальцами по стеклу, погрузился в думы о блеске катафалка, который он желал воздвигнуть для Родена.

В эту минуту вошел господин Русселе, держа в руках большой четырехугольный ящик. Он подошел к комоду и разложил инструменты на мраморной доске.

— Сколько вы приготовили? — спросил доктор.

— Шесть, господин доктор.

— Четырех довольно… но лучше иметь в запасе побольше… А вата не слишком сбита?

— Посмотрите.

— Очень хорошо.

— А как чувствует себя его преподобие? — спросил ученик учителя.

— Гм! Гм! — тихо отвечал доктор. — Грудь завалило страшно, дыхание свистящее… голоса нет… но надежда на успех не потеряна…

— Я боюсь, чти преподобный отец не вынесет страшной боли.

— В таком положении надо рисковать всем… что делать! Ну-с, милейший, зажгите свечу… Наши помощники идут.

Действительно, в комнату вошли три члена конгрегации, которых мы видели утром в саду дома на улице Вожирар. Одеты они были, как всегда, в черное и носили белые манишки, а на голове четырехугольные шапочки. Двое из них были толстые и цветущие старики, а третий — молодой человек аскетической наружности. Они, видимо, охотно шли помогать доктору при опасной операции.

XVIII

Пытка

— Почтенные отцы, — любезно приветствовал монахов доктор. — Я очень благодарен за желание мне помочь… Дело для вас будет нетрудное. С помощью Божьей эта операция, быть может, спасет жизнь нашего дорогого отца Родена.

Три черных рясы набожно возвели очи к небу, а затем разом низко поклонились. Роден, совершенно равнодушный к тому, что делалось вокруг, не переставал писать. Однако время от времени, несмотря на кажущееся спокойствие, он, видимо,