кампании на Континенте, вновь пошатнулось. (Сейчас я могу откровенно признаться в этом.) Нога моя порой теряла чувствительность и чудовищно распухала. В ней начала скапливаться жидкость. Хотя гнойная болячка, хвала Господу, пока не появлялась. Но я опасался, что однажды она вновь напомнит о себе.

Кроме того, иногда по ночам мне слышались знакомые голоса монахов (даже сейчас сомневаюсь, стоит ли писать о них). Те самые призраки, что навещали меня в опочивальне после… после казни Екатерины. Они топтались в углах, бормоча укоры в мой адрес. Но я знал, что это наваждение, поэтому не боялся их. Почему они наведываются ко мне? Чем вызван очередной всплеск их недовольства? Или призраки посещают ослабевших людей?

Слабость. Она привлекает шакалов, готовых рвать на части, терзать и мучить свои жертвы. Но я умнее их. Двуногие хищники рыскали по моему королевству, пролезали в Тайный совет. Они чуяли наживу, однако у меня помимо тонкого обоняния есть ум и власть. Я разделю жадную свору, перехитрю их, и в итоге они послужат мне на пользу. Да, у меня есть выход…

Все можно исправить.

За исключением того, что умер Брэндон.

Государственные похороны представляют собой внушительный ритуал. Став взрослым, я ловко уклонялся от их посещения. Я ненавидел утомительный протокол, правила которого неукоснительно соблюдались, и все эти длительные церемонии проводились вокруг безжизненного тела.

Выпотрошенные земные останки Чарлза Брэндона в течение десяти дней пропитывали бальзамами. Потом завернули в холст, покрыли свинцом и положили в простой ящик, который поставили в изысканный гроб, весь в гирляндах и лентах. Я так и не увидел в последний раз лицо Брэндона, формальные украшения скрывали то, что недавно было человеком.

Да и хотел ли я взглянуть на набеленный лоб покойного, сжатые губы, широкую впалую грудь?

Он достиг высочайшего титула в нашем королевстве, выше его стоял разве что Томас Говард, герцог Норфолк. Я сам возвеличил Чарлза; приблизил ко двору несчастного грязного сироту, принял его на службу. И не ошибся, право, он был достоин этого поста.

Его любила моя сестра Мария.

Брэндона будет оплакивать другая жена. Но искренними ли будут ее слезы? По правде говоря, я любил его больше.

Брэндон умер.

Этот навязчивый рефрен все чаще звучал в моей голове. Чувства мои затаились и выжидали в сокровенной глубине, копили силы для взрыва.

Орден Подвязки традиционно проводил посвящения в рыцари в виндзорской часовне Святого Георгия. Брэндона собирались похоронить под ее хорами, всего в нескольких ярдах от королевы Джейн. Все двадцать пять рыцарей Подвязки получили приказ прибыть на погребение, несмотря на то что оборонные войска королевства остались без командиров. В тот день Англии пришлось стать беззащитной, мы могли лишь возносить молитвы Господу, чтобы Он приглядел за нашими границами, пока Брэндону отдают последние почести.

Дабы распоряжаться похоронами, я переехал в Виндзор, хотя разлюбил этот дворец, его покои навевали слишком тяжелые воспоминания о моих страданиях после кончины Джейн. Мне вздумалось устроить своего рода день поминовения, произнести надгробную речь. Я попытался сочинить элегию, но стихи не складывались. Я написал молитву, но она получилась очень напыщенной. Мне хотелось бы проводить друга иными словами. И я знал, я слышал их прежде, но память подводила… они ускользали от меня. «Без огорчения сменял дворец…»

Да, точно. Я же читал их. Это слова из стихотворения Генри Говарда. Я послал за ним.

Помню вечер накануне похорон, когда весь Виндзор облачился в траур. Мои покои задрапировали черными полотнищами, повсюду царило скорбное безмолвие. В часовне Святого Георгия на помосте под балдахином стоял гроб Брэндона, вокруг мерцали свечи. Я рыцарь Подвязки, поэтому тоже отправлюсь туда позже для всенощного бдения. Но пока еще я с волнением ждал стихов.

Говард прибыл, когда часы пробили девять раз. Он был в черном – я распорядился насчет глубокого траура при дворе.

– Вы принесли стихи? – спросил я его.

Он протянул мне папку с бумагами.

– Все, что есть, – сказал он, – как вы и просили.

– Я хочу прочесть на похоронах стихотворение, – сказал я. – Пытался сочинить сам, но опустошительное горе, увы, лишило меня и вдохновения. Однако мне вдруг вспомнилась одна строчка, по-моему из ваших стихов. «Без огорчения сменял дворец…»

– Да. Из моих, – кивнул он.

Должно быть, Говард обрадовался, но, как все сочинители, считал ниже своего достоинства выказывать удовольствие от похвал и признания публики.

– Вот здесь стихотворение целиком, – добавил он и положил на стол рядом со свечой исписанный лист бумаги.

Да! Это именно то, что мне хотелось сказать. Казалось, мои потаенные чувства облеклись в эти строки.

– Это же… как раз то, что мне хотелось выразить в словах, – изумленно произнес я.

Тогда он зарделся.

– Ваша оценка является высочайшей наградой для поэта. Мы томимся муками творчества в скромных кабинетах, поверяя бумаге сокровенные мысли и переживания, но верим, что их смогут понять все люди. Поэт пишет в одиночестве, однако способен постичь человеческую душу… если он талантлив. Если же бездарен, то труды его бесполезны. Самое страшное, что, сидя в уединенной келье, мы не ведаем того, что творим. И только вера придает нам смелости.

– Да-да. – Мне не хотелось захваливать его. – Я не люблю пользоваться чужими успехами, но на сей раз у меня нет выбора. Моим стихам не было суждено родиться, а ваши уже есть.

– Но они предназначены для всех. Я надеюсь, что спустя годы, когда я покину сей мир и никому уже не нужно будет спрашивать мое согласие, они смогут по-прежнему найти понимающего читателя.

Я взглянул на него. Видимо, он честен и искренен. Генри обладал небесным великодушием творца. Вместе с тем ему присущи ограниченность, изменчивость и злопамятность. Как могут уживаться в одном человеке две противоположные натуры?

– Мне доложили о ваших трудностях в Булони, – все-таки сказал я, сожалея, что приходится разрушать чары лирики. – Что могло вызвать такие беспорядки?

Нас соединяли музы поэзии, мы были собратьями по перу, но жизнь разводила нас, вынуждая опять влезть в шкуры правителя и подданного.

– Этот городок подобен бунтующему незаконнорожденному отпрыску Англии, – ответил он. – Долго ли придется укрощать его норов? В Турне мы еще пытались навести английские порядки. Угрохали кучу сил и денег. Французские жители Турне имели представительство в парламенте. А сейчас всем понятно, что Булонь всего лишь пешка в военной игре и город вернут Франции за достойный выкуп. Кому охота торчать там? Солдаты извелись от скуки, и их стало трудно держать в узде.

Я вздохнул. Его слова были справедливы. Снабжение и защита Булони требовали огромных расходов, а