Воронеж, Петроград, Петрозаводск, Екатеринодар, опять Петроград. В 1922 году он возвращается в Петроград с небольшой тетрадью лирических стихов, уже нисколько не похожих на «Перстни»: четких, крепких и в то же время достаточно традиционных. «Новый воздух, жизнь другая, Жар страстей земных потух, И пылает, плоть сжигая, Только дух, нетленный дух. // Покорясь грядущей власти, Не пытаясь побороть, — Льнет к нему в последней страсти Отступающая плоть». Такие стихи были ничуть не хуже, чем то, что писалось в то время в Петрограде. Но спрос на «стихи для вечности» все еще не наступал. Революция благоволила к ним не более, чем предреволюционный модерн.

Столичные литераторы 1920‐х годов, не умевшие сдать экзамена на пролетарскую идеологию, имели два средства временного заработка: переводы и стихи для детей. От О. Мандельштама и Б. Пастернака и до Л. Остроумова и С. Заяицкого, кажется, не было писателя, который не попробовал бы себя и в том, и в другом. Маршак занимался переводами еще в Англии, его первые переводы из английских баллад и из Блейка (лишь незадолго до того открытого русскому читателю Бальмонтом) были напечатаны в 1915–1918 годах и имели успех; обратиться к переводам было бы для него самым естественным. Но Маршак обратился к стихам для детей, и это стало самой большой удачей в его литературной биографии.

Дело в том, что классика была для Маршака не только стилем, но и мировосприятием. «Стихи для вечности» — это не только круг литературных приемов, но и круг тем. У Маршака это прежде всего стихи о природе и стихи о простых вещах. Простая жизнь, простой труд, простые вещи — этот мир был сконструирован Маршаком для себя еще в 1910‐х годах, когда он искал противовеса вычурности столичного эстетства, читал Рабиндраната Тагора и работал пилой и рубанком в тинтернской «школе простой жизни» Филиппа Ойлера, доброго великана, лечившего английских детей от неврастении физическим трудом и гипнотическими пассами. Этот мир простых вещей неожиданно оказался нужен русскому читателю именно в эти трудные годы. «Как обнажаются судов тяжелых днища, Так жизнь мы видели раздетой догола. Обеды, ужины мы называли пищей, А комната для нас жилплощадью была. // Но пусть мы провели свой век в борьбе суровой, — В такую пору жить нам довелось, Когда развеялись условностей покровы, И все, что видели, мы видели насквозь». Эти поздние стихи — ключ ко многому в творчестве Маршака.

Если слова о простых вещах были нужны взрослым, то тем более они были нужны детям. Перед Маршаком были читатели, каких еще не имела русская детская литература: «дети без детской». Это не дети из богатых семей, которых учит жить няня или гувернантка, — таких революция не оставила; и это не пролетарские дети, которых учит жить сама жизнь, — таким не по карману яркие книжки издательства «Радуга», в котором печатался Маршак; это средний слой, таких детей много, за годы революции и Гражданской войны их стало еще больше, они вброшены в очень сложную и бурную жизнь без всякой к тому подготовки, и книжка должна им помочь ориентироваться в этой жизни. Маршак узнал этот мир детей, вырванных из привычного уклада, в Воронеже среди беженцев Первой мировой войны, в Екатеринодаре в «Детском городке», в петроградских детских домах. Он умел говорить с ними и работать с ними. Для этих детей он и начинал писать. А потом оказалось, что стихи, написанные для них, имеют гораздо более широкий социальный адрес и что пролетарские дети читают стихи Маршака с таким же удовольствием, как и мелкобуржуазные дети, несмотря на все негодование вапповской критики.

Отсюда вышли все стихи Маршака 1920‐х годов. Его «серьезные стихи» — от «Как рубанок сделал рубанок» до «Почты» и «Пожара» — это стихи о простых вещах и делах; его «веселые» стихи, с «Багажом» и «Человеком рассеянным» (между прочим и «Загадки»), — это стихи о простых отношениях между вещами. «Простой» — это значит непременный и постоянный, то есть — вечный. Примет времени в этих стихах нет, хоть критика 1920‐х годов и требовала их очень решительно. Маршак был тверд: труд есть труд, и советский почтальон трудится так же, как бразильский почтальон, только поэтому и возможно между людьми взаимопонимание и единение. Даже когда стихотворение называется «Вчера и сегодня», в нем говорится, что вчера были керосиновая лампа и коромысло с ведром, а сегодня — электричество и водопровод, а не о том, что вчера они служили буржуазии, а сегодня пролетариату. Критика негодовала, но Маршак стоял на своем и не мог иначе. Он и организаторскую свою работу тех лет твердо вел в том же направлении. Ленинградская редакция «Детгиза», которой он фактически руководил более десяти лет, сделала так много для советской детской литературы именно потому, что Маршак сознательно противопоставлял свою группу детских писателей тем литературным профессионалам, чьи стихи слишком пахнут злободневностью или литературной модой, салоном или газетой, будь то Е. Васильева («Черубина де Габриак»), с которой он соавторствовал в 1921 году, или А. Барто, рядом с которой он будет неизменно упоминаться в 1940‐х годах. В ленинградской редакции Маршак делал ставку на новых людей, которые далеки от литературной моды и близки простым вещам, — таковы были Б. Житков, М. Ильин, В. Бианки.

Рассказ о простых вещах и отношениях между вещами требовал соответствующего стиля. Маршак его выработал. Это стиль схемы. (Так определил его еще в статьях 1930‐х годов Б. Я. Бухштаб[504]; потом слово «схема» стало бранным, и определение это забылось.) Это значит: внимание поэта обращено не на прорисовку отдельных частей, а на четкую разметку их соотношений. В подготовительных записях к «Почте» были сведения о почтовом транспорте чуть ли не всех стран, от Севера до Юга; в черновиках «Почты» упоминался и лондонский туман, и «гладкая Фридрихштрассе»; в окончательном тексте все подробности устраняются. Первые критики «Почты» сердились, что почтальоны в ней выглядят не живыми людьми, а масками национальностей: на берлинском «выглажены брюки по правилам науки», а лондонский «сух, как щепка». Но Маршаку именно это и нужно было: показать не личные особенности почтальонов, а их общую функцию — почтовый труд.

Два приема были главными в схематичном стиле детских стихов раннего Маршака: повторение и расчленение.

Повторение выделяло структурный костяк вещи, чтобы на нем резче выделялись и яснее запоминались переменные элементы. «Сказка о глупом мышонке» вся состоит из повторений, на фоне которых выступают только три переменные величины: крик животного, корм животного и общее впечатление от животного («слишком громко», «слишком скучно»…), то есть именно то, что важнее всего для маленького слушателя, впервые усваивающего, что утка