После опровержения июньских слухов об убийстве Романова появились слухи о его заточении в Верхнетурский монастырь, а также о его перевозе в Москву[2756]. Тем не менее известия о массовых расстрелах заложников едва ли позволяли современникам надеяться на витальный исход екатеринбургского заточения. 10 июля петроградское «Вечернее слово» сообщало о событиях в Екатеринбурге: «На Кусинском заводе, Златоустовского у., расстрелян белогвардейцами взятый ими в плен комиссар златоустовского фронта, член областного совета Малышев. По предложению президиума областного совета уральской областной чрезвычайной комиссией по борьбе с контр-революцией в ответ на белый террор применен красный террор и расстреляны следующие заложники: Первушин, Чистосердов, Мокроносов, Фаддеев, Козлов, Муравьев, Чиков, Андреев, Корсаков, Бронский, Седнев, Нагорный, Дылдин 1‐й и Дылдин 2‐й, Соколов, Агапов, Мамкини, Нахрятов и Зырянов»[2757].

15 июля газеты распространили известие о смерти Алексея Романова. Петроградский «Новый вечерний час» писал: «В Екатеринбурге, в котором находились Романовы, были сделаны приготовления к отражению возможного наступления как чехо-словаков, так и восстания в самом городе. При перевозке артиллерийских снарядов, бомб и т. п., около дома, в котором жили члены семьи Романовых, будто бы разорвалась одна из бомб. Во время поднявшейся суматохи наследник Алексей упал и получил сотрясение всего тела и поранения, которые сопровождались внутренним кровоизлиянием, ибо Алексей, как известно, страдал гемофилией. Спасти его не удалось»[2758]. Таким образом, распространявшиеся слухи упорно предрекали смерть царской семье, которая казалась неизбежной на фоне развязанного террора. Регулярные сообщения прессы можно выстроить в хронику заранее объявленной смерти. Подобная способность массового сознания предсказывать гибель исторических персонажей периодически проявляется в кризисные периоды. Так, незадолго до трагических событий в Угличе 1591 г. народная молва известила о смерти другого несовершеннолетнего наследника — царевича Дмитрия[2759].

19 июля появилось официальное сообщение о казни бывшего царя. «Правда» напечатала статью «Николай Романов», в которой говорилось: «Мартовская революция убила самодержавие политически. Но когда его захотели воскресить, в Бозе был расстрелян физический носитель этого подлого „порядка“ У русских рабочих и крестьян возникнет только одно желание: вбить хороший осиновый кол в эту проклятую людьми могилу»[2760]. Большевики были правы в том, что в предшествующие годы в адрес Николая II неоднократно раздавались проклятия. Конечно, расстрел царя и его семьи нельзя считать народной казнью, однако хладнокровность этого убийства отчасти объясняется тем образом Николая, который сформировался в массовом сознании.

20 июля 1918 г. на первой полосе «Известий» появилась статья «Конец последыша»: «С расстрелом Николая Романова, политически давно умершего, окончательно порвалась цепь великая, связывавшая новую революционную Россию с старой царско-помещичьей Россией. В этом смысле казнь последыша является символической»[2761]. Тут же утверждалось, что массы встретят эту весть с полным равнодушием. В действительности современники восприняли ее по-разному. С одной стороны, мученическая смерть царя смягчила отношение к его памяти некоторых его бывших оппонентов. Например, З. Н. Гиппиус, готовя свои дневники к печати, после известия о расстреле бывшего императора сняла многие резкие характеристики Николая II[2762]. Вместе с тем, когда в начале июля прошла новая волна слухов о расстреле Николая Романова, Гиппиус записала в дневнике 6 июля о якобы организованной уральским совдепом казни 3 июля: «Щупленького офицерика не жаль, конечно (где тут еще, кого тут еще „жаль“!), он давно был с мертвечинкой, но отвратительное уродство всего этого — непереносно»[2763].

Другие современники сожалели о казни, но отмечали, что давно ждали подобную развязку. Москвич Окунев записал в дневнике 19 июля: «Самое скверное, самое страшное сообщение сегодня о том, что болезненно ожидалось целый год, — императора Николая Второго расстреляли». И далее в комментарий большевистских сентенций об «осиновом коле»: «Но смотрите, товарищи! Как бы вместо осинового кола эта историческая могила не вырастила пару хороших столбов с перекладиной»; «на могиле Царя мученика не осина будет расти, а прекрасные цветы. А насадят их не руки человеческие, а совесть народная В его предках было больше „царя“, чем человека, а в нем больше „человека“, чем царя»[2764]. Незадолго до этого Окунев иронизировал по поводу сделанного М. В. Родзянко в Ростове-на-Дону заявления о том, что России нужна твердая власть царя, выбранного народом: «Старо и, вместе с тем, ново. В самом деле, нам больше по плечу рубище царя, чем тога республики. Не доросли еще до благородных риз!» Свой некролог Окунев завершил эпитафией «своему невозвратному детству, юности, молодости и мужеству», которые пришлись на годы царствования убиенного монарха[2765].

Однако далеко не у всех известие об убийстве бывшего царя пробудило столь же сильные ностальгические чувства, многие представители интеллигенции ограничились в своих дневниках простой констатацией факта. П. Е. Мельгунова-Степанова, до этого подробно писавшая в дневнике про убийство германского посла графа В. фон Мирбаха, 20 июля ограничилась скупой фразой: «Расстрелян Николай II в Екатеринбурге по постановлению местного Совдепа»[2766]. При этом она была уверена, что данное решение противоречило планам ВЦИК. Пришвин привел довольно циничный диалог своих знакомых по этому поводу: «Столинский сказал: „Это нехорошо, потому что дает лишний повод к реставрации“. Более точная в суждении Мария Михайловна заметила: „Это значит, что чехословаки близко от Екатеринбурга“»[2767]. Бывший премьер-министр В. Н. Коковцов так описал реакцию петроградских обывателей на известие о расстреле царя: «В день напечатания известия я был два раза на улице, ездил в трамвае и нигде не видел ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читается громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями… какое-то бессмысленное очерствление, какая-то похвальба кровожадностью. Самые отвратительные выражения: „давно бы так“, „ну-ка, поцарствуй еще“, „крышка Николашке“, „эх, брат Романов, доплясался“ — слышались кругом от самой юной молодежи, старшие либо отворачивались, либо безучастно молчали»[2768].