Часть общества долго оставалась в неведении — в некоторые местности газеты приходили с большим опозданием. Ю. В. Готье, летом 1918 г. живший в своем имении, об убийстве Николая прочитал только 6 августа и записал в дневнике: «Николая без суда, это для русских особенно характерно, убили вдали от столиц, спеша, зря, боясь собственной тени. Сам он все сделал для того, чтобы это случилось; но его исчезновение есть развязка одного из бесчисленных второстепенных узлов нашей смуты, а монархический принцип от этого только выиграет»[2769].

Пришвин обратил внимание на предчувствия конца старого и начала нового мира, сильно развитые как у простого народа и интеллигенции, так и у большевиков[2770]. В этом контексте слова «Известий» об «окончательно порвавшейся цепи» соответствовали эсхатологически-милленаристским ожиданиям. Июль 1918 г. оказался наполнен трагическими событиями: был убит германский посол граф В. фон Мирбах, прошли восстания левых эсеров в Москве, белогвардейцев в Муроме, Ярославле, Рыбинске, Симбирске, работал V Всероссийский съезд Советов, принявший первую советскую Конституцию, Петроград и Москву поразила эпидемия холеры. На фоне всего этого убийство Николая Романова не выглядело самым важным событием. Не удивительно, что многие газеты поместили известие о расстреле бывшего императора на вторую-третью страницу как одно из рядовых происшествий.

Показательна ничтожная роль Николая Романова на страницах «Апокалипсиса» В. В. Розанова. Лишь трижды в рукописи, насчитывавшей почти 400 записей, упоминается последний российский самодержец. В самом начале Розанов нарисовал образ не умеющего править «царя-декаданта», отрекшегося от собственного царства. Впоследствии уточнил, что отречение царя от народа произошло в ответ на отречение народа от царя из‐за распутинской истории. В 1919 г. Розанов еще раз вернулся к теме отречения. Он объяснял гибель России тем, что она была пустой державой, искусственной конструкцией, созданной царями: «Достаточно было Государю не быть, чтобы Россия рассыпалась… Но отчего? Да государи же сделали Россию… Из их утробушки Русь родилась. И больше — из ничего. Русь — ограниченность, ограниченное существо»[2771]. При этом события 17 июля 1918 г. в Ипатьевском доме прошли незамеченными для автора «Апокалипсиса». Розанов не посчитал казнь императора достойной упоминания, зато разразился восторженными стихами, когда 30 июля 1918 г. увидел первый «новый картофель»[2772]. Картофель в качестве информационного повода оказался важнее бывшего царя, вероятно, потому, что Романов оставался в прошлом, а молодой картофель был символом прораставшей новой эпохи. Об отречении царя Розанов впоследствии еще вспоминал, а вот о казни так и не упомянул. По той причине, что царь для него «закончился», как и Россия, в 1917 г.

Напомним, что факт убийства царской семьи и нескольких их приближенных власти скрыли, возможно, потому, что в массовом сознании образы царских дочерей были иными, чем их родителей. Хотя великих княжон до революции злая молва обвиняла в распутстве, смерти им не желали. В 1917 г. циркулировали слухи, будто царские дочери с восторгом приняли революцию, освободившую их от отцовской деспотической власти, и, нацепив красные банты, бежали из дворца. «Дочери бывшего царя рады перевороту, так как давно мечтали о свободе, им хотелось сбежать из дворца, „жить как все“. Княжны часто убегали тайком от матери с сестрами милосердия в город, бывали на лекциях, в театрах, в интимных кабарэ. Часто ночью, подкупив кого нужно, они покидали Село до утра», — писал «Одесский листок»[2773]. Еще раньше, в декабре 1916 г., петроградские женщины в «хвостах» обсуждали версию о том, что в убийстве Распутина участвовала великая княжна Татьяна Николаевна, мстившая ему за то, что он пытался ее изнасиловать. По этой причине умирающего Распутина якобы кастрировали на ее глазах[2774].

Вслед за убийством Николая газеты сообщали, что его жена и дети живы и находятся «в надежном месте»[2775]. Известия об убийстве всей царской семьи стали распространяться в Петрограде лишь в октябре 1918 г.: «Еще слух, что расстреляли и эту безумицу несчастную — Александру Федоровну с ее мальчиком. Да и дочерей. Держат это, однако, в тайне»[2776]. Их гибель казалась логичным следствием «конца истории».

Вместе с тем реакционно-консервативные круги пытались использовать казнь императора в целях политической пропаганды. Уже 23 июля «Киевская мысль» негодовала: «Как и следовало ожидать, труп царя подхвачен уже ловкими спекулянтами, которые треплют его теперь на своих монархических и реставрационных вакханалиях. Пошли политические молебны, пока еще робкие манифестации, пошла агитация. Темную массу одурманивают церковными проповедями, и для торжества идеи самодержавия о последнем самодержце полилась самая безудержная ложь. Большевики сделали все для того, чтобы такого рода проповедь пала на благоприятную почву. Растоптав революцию и осквернив ее идеи и идеалы, запятнав ее братской кровью и неслыханными преступлениями, они создали обстановку, в которой даже мрачное царское прошлое стало постепенно вырисовываться в тусклом обывательском воображении окрашенным в радужные краски потерянного рая»[2777]. Развивалась также эсхатологическая тематика. Целенаправленно распространялись слухи о каббалистическом характере казни, что якобы у убитых были отрезаны головы и доставлены в Москву, что в подвале Ипатьевского дома были обнаружены тайные письмена и пр. Ксенофоб-конспиролог С. Н. Нилус в послесловии к последнему изданию книги «Близ есть, при дверех», включавшей «Протоколы Сионских мудрецов», интерпретировал падение трех императоров — российского, германского и австрийского — с точки зрения катехонической концепции (три императора являлись представителями «державного начала», олицетворявшего власть «удерживающего» мир от прихода антихриста). Тем самым убийство Николая преподносилось в свете «жидомасонского заговора» с целью впустить Антихриста в мир. Однако подобные настроения были характерны для незначительной части реакционной общественности, по-видимому, в первую очередь тех, кто подвергся психической травме.

В дальнейшем определенные эмигрантские круги продолжали тему большевиков как всадников Апокалипсиса. Философ И. А. Ильин характеризовал психологическую атмосферу послеоктябрьской России как «неутолимую ненависть, как воинствующую пошлость, как беззастенчивую ложь, как абсолютное бесстыдство и абсолютное властолюбие», писал о формировании советского «сатанического человека», который «стал земным инструментом дьявольской воли» к разрушению и «человекомучительству»[2778].