пристойно; вот только на его манишке красовалось большое пятно от сиропа, поставленное, несомненно, за десертом. Но когда его сестра после ухода Огюста начала выспрашивать, понравился ли ему жених, дядюшка осторожно ответил:

– Очень, очень милый молодой человек! – только и всего.

Пора было с этим кончать: время поджимало. И госпожа Жоссеран решила поставить вопрос ребром.

– Ну раз уж сегодня тут все свои, – сказала она, – давайте воспользуемся этим… Оставьте нас, дорогие мои, нам нужно побеседовать с вашим дядей!.. А ты, Берта, займись-ка Сатюрненом, последи, чтобы он снова не взломал замок.

Сатюрнен, от которого скрывали приготовления к свадьбе сестры, принялся бродить по квартире, приглядываться и разнюхивать; он обладал поистине дьявольской проницательностью, приводившей в отчаяние всю семью.

– Я все разузнала, – сказала мать, когда они с супругом и братом заперлись в комнате. – Вот как обстоят дела Вабров.

И она начала приводить подробные цифры. Старик Вабр продал свою практику в Версале за полмиллиона. Если парижский дом обошелся ему в триста тысяч франков, значит у него осталось двести тысяч, на которые за двенадцать лет набежали проценты. Кроме того, он ежегодно получал двадцать две тысячи квартирной платы с жильцов, а поскольку жил все это время у супругов Дюверье, почти не тратясь, сейчас у него должно было накопиться пятьсот или шестьсот тысяч франков плюс дом. Таким образом, с этой стороны все внушает самые что ни на есть радужные надежды.

– Что ж, у него и пороков никаких нет? – осведомился дядюшка Башляр. – Я-то полагал, что он играет на бирже.

Но госпожа Жоссеран запротестовала: старик так благопристоен, посвящает себя таким важным трудам! Уж он-то, по крайней мере, показал себя достаточно осмотрительным, чтобы сохранить и приумножить свое состояние! Говоря это, она с горькой усмешкой поглядывала на мужа, который пристыженно понурился.

Что же касается троих детей Вабра – Огюста, Клотильды и Теофиля, то после смерти матери им досталось по сто тысяч франков каждому. Теофиль, который пустился в разорительные аферы, скудно живет на оставшиеся крохи этого наследства. Клотильда, у которой лишь одна страсть в жизни – ее рояль, – вероятно, вложила свою часть наследства в ценные бумаги. И наконец, Огюст – этот долго держал под спудом свои сто тысяч франков, потом все-таки рискнул купить магазин на первом этаже отцовского дома и заняться торговлей шелком.

– И разумеется, старик не дает своим детям ни гроша, когда они вступают в брак, – заключил Башляр.

– Увы, так оно и есть. Да он и никогда не отличался щедростью. Выдавая замуж Клотильду, он обязался выплатить ей восемьдесят тысяч франков приданого, но Дюверье получил от него только десять тысяч и больше не требовал. Более того, он даже содержит тестя, восхваляя его скупость, – уж верно, надеется когда-нибудь наложить лапу на все его состояние. То же самое и с Теофилем: когда тот женился на Валери, старик посулил ему пятьдесят тысяч франков, но ограничился только процентами с этой суммы, а больше не дал ни гроша; мало того, еще и потребовал с супругов квартирную плату, которую они и выдают ему, боясь, что иначе он изменит завещание. Словом, Огюсту нечего и надеяться на пятьдесят тысяч, которые старик обещал подарить ему в день подписания свадебного контракта; хорошо еще, если он простит сыну долг за аренду помещения под магазин, которую тот не оплачивал все это время.

– Черт возьми, родственники вечно жмутся, когда речь заходит о приданом! – объявил Башляр. – Этого от них никогда не дождешься.

– Но вернемся к Огюсту, – продолжала госпожа Жоссеран. – Я уже рассказывала о его надеждах; единственная опасность грозит со стороны этих Дюверье; Берта умно поступит, если будет следить за ними, войдя в семью… Нынче положение таково: Огюст купил магазин за шестьдесят тысяч франков, взятые из материнского наследства, а остальные сорок тысяч пустил в оборот. Но этих денег ему недостаточно; кроме того, он пока холост, и ему нужна жена, поэтому он хочет вступить в брак… Берта у нас красотка – он уже представляет, как авантажно она будет выглядеть в роли хозяйки магазина, – а что касается приданого, то пятьдесят тысяч франков – вполне солидная сумма, которая и сподвигла его на такое решение.

Дядюшка Башляр даже бровью не повел. Потом наконец сказал с растроганным видом, что мечтал о лучшем женихе для Берты. И начал разбирать по косточкам будущего родича: человек он, конечно, положительный – правда, староват, слишком староват для Берты, ему уже тридцать три года, а кроме того, он вечно хворает, лицо у него перекошено от частых мигреней, да и вид какой-то унылый, совсем неподходящий для торговли.

– А у тебя есть кто-нибудь другой на примете? – спросила госпожа Жоссеран, с трудом сдерживая злость. – Лично я перевернула вверх дном весь Париж, пока не нашла этого.

Впрочем, она вовсе не строила иллюзий на счет будущего зятя. И тоже разобрала его по косточкам:

– Да, конечно, бравым его не назовешь, да и умом не блещет… Кроме того, я с подозрением отношусь к мужчинам, которые никогда не шалили в молодости и раздумывают несколько лет, прежде чем решиться на такой смелый шаг, как женитьба. Этот наш даже недоучился в коллеже из-за постоянных мигреней и целых пятнадцать лет служил мелким клерком где-то в торговле, прежде чем решился потратить свои сто тысяч франков, да и то папаша отбирал у него проценты с этих денег… Конечно, жених он не очень-то завидный.

До сих пор Жоссеран благоразумно помалкивал, но тут осмелился вставить слово:

– Дорогая моя, но тогда зачем так упорно стремиться к этому браку? Если молодой человек не может похвастаться здоровьем…

– Да нет, при чем тут здоровье! – прервал его Башляр. – Хворь еще никому не мешала жениться… А Берта, если что, не станет долго горевать и очень скоро выйдет замуж вторично.

– Однако раз он такой немощный, то сделает нашу девочку несчастной, – возразил отец.

– Несчастной?! – возопила госпожа Жоссеран. – Посмейте только сказать, что я навязываю родную дочь какому-то ничтожеству!.. Мы тут все свои, вот и перемываем косточки жениху – он, мол, и такой и сякой, и не молод, и некрасив, и не умен. Отчего бы не поговорить, что тут такого? Это вполне естественно… Но как бы то ни было, а человек он вполне достойный, лучшего нам не сыскать, и вот что я вам скажу: для Берты эта партия – большая удача. Я уж и не надеялась, что дело выгорит.

Она встала. Жоссеран, не смея возражать, отодвинулся подальше вместе со своим стулом.

– Я боюсь только одного, – продолжала она, напрямую обратившись к брату, – вдруг он откажется от женитьбы, если не получит приданого в день подписания брачного договора… И его можно понять: этому малому нужны деньги…

Но тут госпожа Жоссеран почувствовала за спиной чье-то горячее дыхание; она обернулась и увидела злобные глаза Сатюрнена, который подслушивал их, приоткрыв дверь и заглядывая в щелку. Поднялась паника: безумец стащил из кухни вертел – по его словам, «чтоб нанизывать гусей». Дядюшка Башляр, напуганный разговором, принявшим такой опасный оборот, воспользовался паникой и сбежал.

– Не провожайте меня! – крикнул он уже из передней. – Я спешу, у меня в полночь встреча с одним клиентом, который нарочно приехал из Бразилии!

Когда Сатюрнена смогли наконец уложить спать, разъяренная госпожа Жоссеран объявила, что держать в доме этого безумца больше нельзя. Если его не отправить в сумасшедший дом, он в конце концов натворит бед. А постоянно следить за ним невозможно – во что тогда превратится их жизнь?! Пока он будет здесь, его сестры никогда не выйдут замуж – такое отвращение и страх внушает он всем окружающим.

– Ну давай еще потерпим, – шепотом умолял супругу Жоссеран; его сердце обливалось кровью при мысли о разлуке с сыном.

– Нет, и точка! – постановила мать. – Я не желаю, чтобы он зарезал меня в один прекрасный день!.. Сегодня я уже почти уговорила своего братца, приперла его к стенке… Ну да ладно! Завтра мы с Бертой пойдем к нему, чтобы поговорить еще раз, и посмотрим, хватит ли у него наглости откреститься