Он мог рассказать им о событиях этого вечера, о лидсгаллианцах и информации, которую получил от пленного Смита. Она может оказаться полезной и склонить чашу весов в его пользу. Проблема заключалась в том, что это вызовет весьма щекотливый вопрос об истинной личности Джона Смита.

Кроме того, он перестал бояться этих созданий; они могли разве что всадить ему дозу бикарбоната натрия. Их сверхоружие не имело силы, по крайней мере, на Земле. И если на то пошло, он совсем не был уверен, что хочет снабжать их полезной информацией. Кто знает, как это отразится на интересах Земли?

Альфред покачал головой, чувствуя усталость в мускулах шеи.

– Никаких оправданий. Я сказал, что сожалею.

Робинсон в портфеле вздохнул.

– Смит, мне больнее, чем тебе. Понимаешь, это основа всех вещей. Наказание должно соответствовать преступлению. Со скорбью, но не со злобой. Не разбив яиц, яичницу не приготовишь. Ладно, Келли. Приговор.

Келли положил портфель на кровать и поднялся. Коэн и Джонс вытянулись по стойке «смирно». Очевидно, предстояла церемония.

– Властью, данной мне как исполняющему обязанности командира этой полевой группы, – начал Келли, – и в соответствии с Нормативными актами девяносто семь, девяносто восемь и девяносто девять я лишаю тебя звания, Гар-Пита с Ваклитта, и разжалую из ранга особого посла второго класса в ранг обычного посла или другой низший ранг, который командный центр сочтет уместным и наиболее соответствующим интересам армии. Кроме того, я приказываю объявить о твоем позоре в каждом подразделении и эшелоне. Твое имя будет вычеркнуто из списка выпускников Академии, которую ты посрамил. И, наконец, от имени этой полевой группы и каждого ее члена я отрекаюсь от тебя навсегда как от коллеги, ровни и друга.

Альфред счел церемонию весьма суровой. Должно быть, она сильно действовала на тех, кого касалась.

Потом Коэн и Джонс быстро приблизились к нему с двух сторон, чтобы разыграть последний драматический акт.

Они держались официально, но очень строго.

Они вырвали из его униформы пульт управления.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вот как я написал этот рассказ.

В 1956 году я расстался с женщиной, за которой ухаживал почти год. Но я знал, что она вернется (она всегда возвращалась) и мы все начнем сначала, как уже столько раз начинали. Поэтому я обзвонил всех своих друзей и попросил организовать мне семь последовательных свиданий на следующей неделе. Я хотел каждый день видеть новую женщину – в надежде, что мне понравится хотя бы одна из них.

Фрума, как она до сих пор любит мне напоминать, была средой. Кэтрин Маклин и парень, с которым она тогда жила, Дейв Мейсон, сказали, что знают ту, которая мне действительно понравится. И пригласили Фруму.

После первого свидания с ней вечером в среду я сказал Бобу Шекли – он недавно развелся и в то время был моим лучшим другом, – что, кажется, нашел женщину женщин, на которой мне следует жениться. Боб спросил, когда я собираюсь снова с ней увидеться.

«Вечером в субботу», – ответил я.

«Узнай, есть ли у нее подруга», – попросил он.

Подруга у Фрумы была, ее звали Зива, и Боб с Зивой поженились через месяц после нас с Фрумой. Мы все жили в Гринвич-виллидж, не слишком долго, но преимущественно счастливо, в двух-трех кварталах друг от друга.

Потом на нас с Бобом обрушился творческий ступор. Не слишком долгий, но весьма неприятный. Для Боба он стал большей неожиданностью, чем для меня, потому что я всегда писал нерегулярно, когда появлялась хорошая идея, в то время как Боб был весьма продуктивен.

Мы с Бобом активно и встревоженно обсудили, как нам избавиться от ступора. Среди придуманных нами средств было снять на двоих меблированную комнату в качестве кабинета и добавить в нее два предмета обстановки – стол для печатной машинки и тяжелый деревянный стул с намертво закрепленными кандалами. Каждое утро мы оба будем приходить в кабинет в девять утра, и один будет приковывать другого к стулу. И не отпускать, как бы он ни умолял и какие бы отговорки ни выдумывал, пока не стукнет час дня или пока он не напечатает четыре страницы хорошего, пригодного к публикации текста. Затем кандалы будут сняты, и второй займет место первого на тех же условиях – до пяти вечера или четырех страниц хорошего текста. Конечно, если четыре страницы появятся быстро, а писатель будет еще бодр, он может писать дальше, пока не придет время освобождения.

Мы считали этот план замечательным и рвались испытать его. К сожалению, и Фрума, и Зива заявили, что он ужасен, и просили нас этого не делать. Мы с Бобом обменялись комментариями насчет несчастливой женской слабости и попробовали придумать что-нибудь другое.

В итоге мы договорили о следующем: встречаться по утрам пять раз в неделю в ближайшей кафешке и приносить по четыре страницы нового текста. Кто опоздает на встречу или не принесет требуемых четырех страниц – платит пять долларов в фонд, которым заведуют наши жены. Всякий раз, когда в фонде будет накапливаться достаточная сумма, мы будем тратить ее на театральные билеты для нас четвертых.

И это сработало, действительно сработало, по крайней мере, на время. Я раскошеливался чаще Боба, потому что родился на месяц позже положенного и так и не наверстал упущенное: я постоянно опаздываю. Однако мы оба снова писали и продавали написанное – ради чего все и задумывалось.

Однажды утром я не мог придумать хорошую историю. В отчаянии накатал четыре страницы какой-то белиберды и поспешил на встречу с Бобом. Он тоже принес свои четыре страницы, и они выглядели очень хорошо и профессионально. А также немного знакомо.

Ну конечно! – догадался я. Это были четыре страницы из одного из его первых опубликованных рассказов, который мне очень понравился, и я его запомнил. Я обвинил Боба в мошенничестве. Он раскололся и выложил пять долларов. В праведном гневе я вернулся со своими четырьмя страницами домой.

Я положил перед собой эти четыре страницы – тысячу слов чисто повествовательной болтовни – и задумался, нельзя ли что-нибудь из этого извлечь. Как выяснилось, можно: получился «Лиссабон в кубе». (Если хотите знать, на что похож оригинал, отсчитайте тысячу слов от начала рассказа.)

Я назвал рассказ «Лиссабон в четвертой степени» и отправил в «Гэлекси» (Galaxy) Хораса Голда. Не найдя, к чему придраться – хотя он очень пытался, – Голд заменил мое название своим. Я сохранил его для этого сборника – покойный Хорас заслуживает небольшого памятника в прозе.

Если спросите Боба Шекли, он будет клясться, что все было наоборот – сжульничать пытался я. Не слушайте его.

А вот почему я написал этот рассказ.

Я уже сам не знаю, зачем пишу научную фантастику, разве что мне за нее платят – и, черт побери, благодаря ей у меня сложилась репутация. Но пятьдесят лет назад я думал, что на мне лежат некие обязательства, и по крайней мере одно из них я ощущаю до сих пор.