даже не шевелился, просто стоял, как неживой, и глаза его были закрыты. Тогда пёс окликнул человека лаем, и тот что-то ответил. Голос его был короткий и хриплый, как рык, а глаза сделались злые. Пёс склонил голову и лёг рядом.

Небо посветлело. Со стороны главных ворот доносились голоса. На посту охраны кто-то громко кашлял от курева, над головой кашляли вороны.

— Прочь! — снова сказал Руднев.

А пёс смотрел на него добрыми, блестящими, как лужи, глазами и словно был рад новому дню. Он, балбес, не знал, как давно тянется это утро. Он, дурак, — счастливый. Руднев опустился и положил руку на мокрую, острую собачью спину. Смена Ильи была окончена, но не окончена работа.

Лестницу украшали детские рисунки: шестикрылая бабочка, медведь, собирающий мухоморы, домик у реки, а в реке, конечно, — пиратский корабль.

Отшагнув от перил, дорогу Рудневу преградила женщина.

— Вы из реанимации?

Немигающие глаза требовали мгновенного ответа.

— Туда нельзя.

— А когда мне прийти?

— У нас там труп, пока нельзя.

Лицо её странно задёргалось. Было похоже, что женщина хочет чихнуть и не может. Он постояла, прикрыв ладонью рот, и тихо завыла.

— Это он умер?

— Кто — он?

— Мальчик! Мальчик! — Её крик покатился по лестнице с грубым керамическим дребезгом. — Мне сказали, он здесь!

— Как его зовут? — спросил Руднев, догадавшись, что она не знает имени.

Женщина заревела. Она плакала нервно, не контролируя брызжущие слёзы. Только успевала утирать их и опять заходилась в новом приступе. Илье нужен был ответ или хотя бы подтверждение, что он верно понял, о ком идёт речь.

— Я не… не знаю! — выдавила она.

— Мальчик лет четырёх? Светленький?

— А-а-а!

— Кто вы ему?

— Это я, это я его!

Теперь Руднев точно знал, кто перед ним.

— Вы его сбили?

Женщина не могла уже выговорить ни одного слова и только кивала. Тогда Руднев продолжил быстрым холодным тоном:

— Тот мальчик… Он в порядке. Был разрыв селезёнки, повреждён кишечник, сломаны два ребра. Он потерял много крови, но сейчас всё хорошо. Селезёнку удалили, кишку сшили… Жи-вой! — Наконец он подобрал нужное слово.

Оно подействовало.

— А теперь идите домой. Мне нужно работать.

— Нет, я буду здесь.

— Как вас зовут?

— Дарья.

— Послушайте, Дарья, в самом деле, вам лучше поехать домой и выспаться.

— Куда же? — спросила она. — Надо гостиницу. Какая гостиница тут ближе? Мне нельзя уезжать. Только отпустили.

— Не переживайте. Ребёнок будет жить.

— Счастье! Две ночи держали. Я говорю им, что никуда не денусь. Взяли подписку. Я же из Москвы. Как я устала! — затараторила она. — Как я устала…

И внезапно она начала оправдываться перед Ильёй: стала убеждать, что не виновата, что она ехала ровно, не спеша, а мальчик возник из темноты, что там кругом лес и неоткуда взяться пешеходам.

— Оставьте мне свой телефон и идите отдыхать. Извините, но у нас там…

— Ох, конечно-конечно! — вспомнила Дарья и зажмурила маленькие глаза.

4

Когда Руднев приехал домой, у него начался длинный, тёмный и туманный, как бессонница, день. Он, будто прибывший с войны в короткий отпуск, разглядывал свою комнату и удивлялся её спокойствию. В голове слышался родительский плач, но вокруг уже было тихо, и в этой тишине скрывалась большая ложь.

Руднев стянул пальто и завалился в одежде на диван. Война стала необходима ему. Илья был уверен, что стоит прекратить бой или хотя бы подумать об этом, в тот же миг кончится он сам. Что жизнь или имитация жизни невозможна теперь без искупления, и только в работе, в спасении человека от смерти можно его найти. Перед сном мысли становились тягостней — сегодня он опять проиграл. Илье не терпелось вернуться в больницу. Зачем ждать два дня? Пусть бы отдых был только сном, большего не надо. К чему ему лишний день? Пить, бродить, терзаться воспоминаниями? Занимать себя бестолковыми делами — а они все-все бестолковы! В любых внебольничных занятиях Руднев видел только ложь и протест против жизни.

Несколько часов прошли в беспокойной дрёме. Приходили полицейские и спрашивали, не умер ли мальчик, и Руднев бежал проверять, как будто в этот миг он и правда должен был умереть. Маша что-то хотела от него: то шприцы, то трубки, а он искал и не мог ей дать, явилась та самая женщина, которая была виновата в аварии, явилась почему-то в красном, искрящемся влагой плаще. Руднев отгонял их всех по очереди, переворачиваясь с боку на бок, затем не выдержал, протёр глаза и, наглотавшись воды из-под крана и накинув опять пальто, вышел из дома.

Он пригнулся под козырьком с потухшей вывеской «Гринсливс — Ирландский Паб» и спустился по узким ступеням к просвету входной двери. Внутри было пусто и тихо, стулья задвинуты, барная стойка необитаема и чиста, только под цокольным окошком сидел одинокий человек. Он был широкоплеч, толстоват, имел одичавшую бороду. Пред ним на столе в беспорядке лежали исписанные листы.

— Привет, Федя, — сказал ему Руднев.

Мужчина колыхнулся над бумагами, приветственно поднял ладонь, попытался перекрестить Руднева, но сразу вернул руку как непременную опору.

— Здравствуй, Илюша… Илюша.

По голосу, по пустому движению челюстей и параличу взгляда Илья определил, что Фёдор трагически пьян.

Руднев подошёл к барной стойке.

— Эй, есть кто?

Из кухни вышел бармен.

— Будьте добры, пива, — как можно приветливей попросил Илья.

— Какого?

— Неважно.

— У нас есть «Гиннесс», «Харп», крик…

— Дайте любого! — ответил Руднев, чувствуя, что от пустых разговоров у него уже свербит в груди.

— Пинту или полпинты?

— Много! — приказал он треснувшим голосом.

Бармен налил до середины бокала рубиновое, пахнущее елью и грейпфрутом пиво.

— Вот новое попробуйте. Английское.

Руднев выпил.

— Лейте. Пойдёт.

Взяв с собой второй, медленный бокал, Руднев прошел в зал. Приблизившись к отцу Фёдору, Илья стал разглядывать бумаги на столе. Договоры, сметы — поверх них лежала тетрадь и небольшая книжица. Руднев отхлебнул пиво, выдохнул носом хмельные верхи и присел рядом.

— Евангелие? — Он взял книжку.

— Это… Это… Мандель… штам!

— Ты чего, Федя, надрался уже?

— Прости-прости.

— Мне-то что… Тебе ж не положено.

— А я не при исполнении.

Без подрясника Фёдор в теперешнем состоянии был похож на рядового поддавалу, которых в городе водилось без счёту.

— Выходной?

— Выходной. И у тебя?

— После суток. Уснуть не могу.

— Хорошо тебе, Илюш. Отдежурил и спишь два дня. А у меня первый выходной за две недели.

— И ты нажрался.

— И я нажрался, — он развёл тяжёлые руки. — Ибо трудящийся достоин награды за труды свои.

— Отвести тебя домой? Оля, наверно, ищет!

— Не хочу я домой.

Илья отпил ещё