на Востоке можно найти аналогичные примеры в древнеиндийской и китайской литературе. Вообще это были только проблески мысли в умах немногих выдающихся людей, и только с начала нашей эры, на что впервые указал Толстой, идея всемирного гражданства, как «вариант идеи человечества», ожила во всем мире. В то самое время, когда Сенека проповедовал в Риме всеобщую любовь, еврейский ученый Гиллель излагал подобные же мысли в Вавилоне, а Конфуций вещал о братстве на Дальнем Востоке. Тогда же возникло христианство. О всеобщем братстве говорят уже апостол Павел, а также отцы церкви и первые схоластики, причем, однако, революционный характер этой идеи умертвил ее саму, так что космополитическое «царство Божие» пришлось постепенно переместить с Земли на небеса.

Так же мыслили и философы-миряне, независимо от своей принадлежности к той или иной школе; все они были космополитами. Но затем настало время, когда пробудившееся национальное чувство отодвинуло на задний план идею всемирного гражданства. Это произошло впервые во Франции и Англии, потом в Германии, а в настоящее время это наблюдается у малых народностей, например чехов и украинцев, между тем как в Англии и во Франции вновь усилились космополитические тенденции.

Принято думать, что одна только мощь народа способна наделить его правами; всякий избегает называть себя гражданином мира, в лучшем случае причисляя себя к интернационалистам.

Право и сила

Если, следовательно, сама идея права заключает в себе как бы молчаливое признание всемирного гражданства, то отсюда с необходимостью вытекает, что право и война не могут существовать рядом. Тем не менее каждый твердит о справедливости своей войны, так как каждому человеку присуща уверенность в справедливости именно своего дела. Кастилианский или сицилийский разбойник грабящий одних только богачей, думает, что он осуществляет какую-то справедливость. Едва ли найдется вообще какой-либо настоящий преступник, действующий под влиянием страсти, который не был бы в состоянии отыскать в своем подсознательном «я» какого-либо нравственного оправдания для своего поступка; даже тот, кто идет на преступление с корыстной целью и холодным расчетом и добывает себе богатство и славу, рискуя попасть в исправительный дом, убежден, что он не переходит границ закона.

Если это справедливо по отношению к единичным личностям, то тем более верно по отношению к массе. Если 100 человек делают одно и то же, то каждому в отдельности инстинкт подсказывает, что данное деяние справедливо. На войне это стадное чувство проявляется сильнее всего. Не приходится поэтому надеяться на то, что какой-либо народ начнет сомневаться в справедливости своей войны.

Существует ли какая-либо объективная точка зрения, позволяющая судить о справедливости той или другой войны? «Inter arma silent leges» («во время войны законы безмолвствуют») — говорили отнюдь не сентиментальные римляне, которые и в данном случае рассуждали последовательно: война, как таковая, означает устранение правовых понятий; обращаясь к оружию, люди выражают тем самым свое нежелание признавать право высшей инстанции; они противопоставляют праву силу.

Можно смотреть на войну как на естественную необходимость, как на непредотвратимую болезнь, как на целебное средство, как на расовый инстинкт и тому подобное, но справедливой ее нельзя назвать никоим образом, не разрушая тем самым представления о праве и справедливости. Еще Платон говорил: «Нет худшей несправедливости, чем та, которая прикрывается правом», и почти то же самое сказал в 186 г. нашей эры один из римских консулов, мотивируя перед римлянами необходимость уничтожения вакханалий, в которых «впервые выявилось безграничное распутство, укрывшееся за завесой богами установленного права».

В Риме казнили в то время несколько тысяч распутников; мы же, из ложной сентиментальности, боимся хотя бы сказать правду садистам, апологетам войны, потому что они руководствуются якобы идеальными соображениями.

Требует ли доказательства положение, что война против войны — сопротивление несправедливости и как таковое является обязанностью каждого? Разве не непреложная истина, что, как говорит Вебер, «в идее права уже заключается идея мира»? Что послужило поводом к войне, это совершенно безразлично; как бы справедлив ни был факт сам по себе, но раз взялись за оружие во имя какого-либо дела, это дело становится уже несправедливым: оно перестает быть объектом права и превращается в объект силы.

Для того чтобы возникло правовое отношение между двумя лицами, необходимо, чтобы они заключили друг с другом соглашение, а это они могут сделать лишь в том случае, если они, как выражаются юристы, способны к правотворчеству, если они инстинктивно считают себя, как сказал бы натуралист, членами правовой общины. Тут и выступает на сцену государство как представитель единой общей воли, как живой сознательный организм. И подобно тому как единичное лицо — не только индивидуум, но и одновременно часть государства, следовательно, гражданин, точно так же каждое государство является частью всего человечества и, следовательно, как бы коллективным гражданином мира. Отсюда вытекает юридическая возможность объединения отдельных народов в единую общечеловеческую правовую общину.

Из этих бесспорных предпосылок получается следующий вывод: правовой порядок среди людей немыслим без признания всеми ими государственной общины; правовой порядок среди государств точно так же невозможен, если ими не признан какой-либо стоящий над государствами коллектив. Всякая тяжба об имуществе (как и разбор уголовного дела) доказывает, что обе стороны — пусть не добровольно, а, может быть, даже вынужденно — подчиняются государству как высшей инстанции. Всякий самосуд есть отрицание государства.

То же самое наблюдается и по отношению к государствам: всякая самопомощь, всякая война отрицает сверхгосударственную организацию и разрушает тем самым единственно возможный источник права. «Справедливая война» поэтому, с юридической точки зрения — внутреннее противоречие.

Исключительно при тех условиях, при которых вообще допустима самопомощь, в виде необходимой обороны, народ вправе сопротивляться силой. Лишь в том случае, когда кто-либо посягает на прирожденные, неотъемлемые права отдельной личности или целого народа, позволительно прибегнуть к самообороне против кого бы то ни было. Такой революционный метод допустим и для меньшинства в его борьбе с большинством. Войны прекратятся когда окрепнет мировая организация, революции же не исчезнут никогда.

Теперь остается еще упомянуть о созданном людьми международном праве, постановления которого не должны терять силы даже во время войны. Тут как будто открывается возможность согласования права с войной; но это только так кажется. То обстоятельство, что до сих пор не было еще войны, во время которой международное право не было бы нарушаемо, не имеет значения и не имело бы его и в том случае, если бы подобные нарушения не были исключениями, а обратились бы в правило; идея международного права пострадала бы от этого так же мало, как мало пострадала бы идея гражданского права, если бы внутри государства правонарушители составляли большинство.

С