Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако Екатерина не разочаровалась в своем выборе. У нее был опытный глаз метрессы. Под поэтической бледностью она обнаружила большой темперамент. И к тому же его тоже звали Григорием. Как и Орлова. Таким образом, даже в самом пылу страсти ей не приходилось опасаться назвать его ненароком не тем именем. «Жорж, мон амур!» — горячо шептала она ему. И поди знай, какого «Жоржа» она имеет в виду, бывшего или нынешнего…
Да, да, это все когда-то!.. Но и потом ему не на что было жаловаться. Каждый раз до самого недавнего времени, как только Степанчук начинал приводить в порядок княжеское лицо, Потемкин сразу же чувствовал себя моложе и свежее. Даже после еще большей гулянки. В том же самом великолепном зеркале он явственно видел, как бритва снимает набежавшую усталость вместе со щетиной. Степанчук смывал все это с блестящей бритвы. Это было похоже на радостное чувство всех пожилых мужчин при бритье по утрам: зажигается отблеск прошедшей молодости и разглаживает морщины. Пробуждается мужественность. И люди выходят морально окрепшими навстречу новому дню…
Но с тех пор, как он подхватил эту проклятую болотную лихорадку посреди валашских болот, бритва больше не выручала. Все ухищрения Степанчука больше не помогали: ни гребень, ни щеточки, ни помады…
С тупой ненавистью Потемкин взглянул в зеркало на бодрого парикмахера, стоявшего у него за спиной и проворачивающего свои обычные трюки… Степанчук как раз закручивал ему жидкие волосы раскаленными щипцами. Периодически он помахивал ими в воздухе, чтобы немного остудить и не прижечь голову светлейшему князю. Он старался закрутить его волосы надо лбом в хохолок, как носил знаменитый полководец Суворов. В глазах и в уголках рта Степанчука при этом таилась его обычная нахальная мина: «Хм… я действительно всего лишь парикмахер, но придать кому-либо достойный вид — это все-таки в наших руках… Вот только чуть-чуть погодите!..»
Потемкин стремительно сорвал с шеи белую простыню, которой ее обернул парикмахер, и сказал хрипло и тихо:
— Пошел вон!
От затаенной кипящей злобы он даже забыл, что «бонтон» требует обращаться к русскому слуге по-французски. «Пошел вон!» поэтому прозвучало словно произнесенное скромным шепотом «спасибо тебе!».
Степанчук со своими тонкими вороватыми пальцами убрался поспешно, как испуганный паук. А Потемкин, добродушный от природы, сразу же раскаялся в том, что хрипел сегодня своему слуге. Он слабой рукой провел по выбритому, но не освеженному подбородку и еще яснее увидел себя в зеркале, увидел до самой глубины сердца.
«Зачем было его обижать? — огорченно думал он. — Степанчук ни в чем не виноват. Пришло время, когда бритва уже не помогает мне! Точно так же, как пудра и краска не помогают больше Екатерине замазывать ее морщины. Как штукатурка больше не клеится к старой стене… Наоборот, чем свежее делают ему теперь бакенбарды, тем желтее выглядит постаревшая кожа. Но вот матушка Екатерина еще влюблена, ха-ха! У нее есть еще силы влюбляться, причем не платонически, как это теперь делаю я… Платошка Зубов[77] старается. Прямо из кожи лезет… А я в мои пятьдесят один уже ни на что не гожусь. Приходится признаться… Устраивать гулянки — это одно, а наслаждаться ими — совсем другое. Поэтому теперь мои якобы бурные праздники заканчиваются скандалами. Уже не раз так случалось. А вчера ночью было еще хуже… Но кто знает всю правду так, как я?»
— Эй, Марсель! Одеваться!
Глава четырнадцатая
Генеральный штаб смеется…
1
За последнюю пару лет уже не раз с героем Таврии, то есть с Потемкиным, случалось так, что в самый разгар больших пиров на него нападало мрачное настроение. Его распаленное, рано постаревшее лицо закрывала туча, открытые умные глаза становились маленькими и выглядывали из морщин, как глаза медведя из берлоги, глядя на всех его собутыльников, сослуживцев, гостей и просто лизоблюдов, окружавших его и пивших за его здоровье.
— Ой, дружки!.. — вдруг начинал он хохотать недобрым смехом. — Это ведь я, Гришка, Гришка Потемкин!.. Тот самый Гришка, который шлялся с лоботрясами под Москвой, в Немецкой слободе… Тот самый, которого когда-то выгнали из университета за лень…
И он, громко стукнув по столу, выбегал и запирался в своей спальне. После этого он целыми днями валялся на своей широкой кровати, пил холодный квас и писал стихи, посвященные по большей части «дамам его сердца» или таким дамам, которые существовали только в его воображении.
Веселые гости оставались сидеть за роскошными столами с открытыми ртами. Они расходились так, будто их отхлестали по щекам, шепчась между собой о том, что «светлейшего» уже немного заносит, «от того, что съел слишком много жирного», наверное…
Другие думали, что с ним что-то не то — какая-то клепка у него сдвинулась в мозгу, что ли?..
Но те, что стояли поближе к «светлейшему», считали, что внезапные приступы меланхолии проистекают у него от ревности. Ведь он, казалось, сам заботился о матушке Екатерине, чтобы она, Боже упаси, ни на день не оставалась без любовника. Как опытный сводник, он следил за своими заместителями в ее будуаре, когда сам был занят на фронтах войны: сперва — за сербом Зоричем, потом — за пылким Ланским.[78] Он всегда ревновал, когда его августейшая «Катенька» наставляла ему рога. А в последнее время он просто не может выносить того, что «старуха» так втюрилась в этого Платошку Зубова. Потому что Платошка не на шутку пытается взять в свои лапки все государственные дела и копает под бывшего фаворита императрицы всеми дозволенными и недозволенными средствами.
Была и другая версия. Она происходила не от кого иного, как от адъютанта самого Потемкина — Черткова. Был он поддавоха, шут, грубиян, прямо настоящий черт… Он, этот Чертков, небрежно рассказывал, что «светлейший» болезненно влюблен в одну свою дальнюю родственницу, которую зовут Прасковья Андреевна. А она моложе его на целых двадцать пять лет, если не больше… Среди членов генерального штаба в Бендерах даже ходила из рук в руки копия любовного письма, которое Потемкин послал Прасковье. Якобы нашли первый его набросок в корзине для бумаг… Однако скорее это письмо наскоро
