Куда спешить, когда дожди уже осенне моросят,

И август тает на глазах, и лето близится к концу!

Передо мной мерцал в ночи лица любимого овал.

К нему влеком, я от него спешил неведомо куда.

И, торопясь, в чужих домах послушных женщин раздевал.

И, торопясь, хватал такси, глотал вино, листал года.

Но это лето подкралось, лучами южными маня —

Я им пресытиться не смог, я в нем купался, как в раю,

И моря Чёрного качель качала медленно меня,

Прохладной струйкою цедя в меня медлительность свою.

Не торопи. Опять прибой солёной пылью окропи.

Когда ещё вдохнуть удастся этот бриз береговой…

Шалунья смерть срывает нас, как ветер крыши со стропил, —

Поди узнай, когда дохнёт она над нашей головой.

Нам восемь дней ещё кутить под этим звёздным шалашом,

Нам восемь дней ещё коптить свои ленивые тела,

И в серебристую волну бросаться ночью голышом,

Цедить вино, сходить с ума — и все дела, и все дела!

Не торопи. Всему свой срок. Не торопи меня ни в чём.

Всему свой счёт. Как ни крути — из девяти не выбить сто.

«Спешите жить», — сказал мудрец. Я этой мудрости учён.

Я верил ей, я так спешил. А толку что? А толку что?

В лагере уже все спали, и я понял, что девушка пела не людям, а прибою, звёздному небу, тёплому ветру. Лету, которое промелькнёт, но останется с нами навсегда.

Мы сидим с Маричкой на берегу и смотрим на море, покрытое барашками. Временами нас окатывает брызгами и морской пеной. Пелагея загорает в стороне — она не хочет с нами разговаривать. Мы прощаемся с мысом Мартьян — скоро соберём рюкзаки и разъедемся.

— Вадик, полтора года назад ты ушёл из своей ужасной секты, и это замечательно. А ты когда-нибудь придёшь ко Христу? Вообще-то я купила крестик, зная, что ты крещёный в детстве, но не рискую дарить его без твоего согласия.

— Разве можно в начале пути знать, куда я приду в конце? Путь как раз хорош тем, что новый его поворот всё меняет.

— Скажи, а тебе не страшна вот такая свобода, почти абсолютная? Не молиться, не носить креста, жить как хочешь? У тебя нет ни Библии, ни иконы — только ветер в кронах сосен всегда с тобой.

— На самом деле, икона у меня есть. Но это иное. Икона моей бабушки. Когда бабушка умерла, все родственники собрались в доме под виноградной лозой, в последний раз. Дом готовили к продаже, и правнуки, внуки, дети и друзья прощались с ним — каждый хотел взять с собой какую-то одну вещь на память. И у меня не было сомнения в том, что забрать с собой. Потому что, когда я увидел эту икону впервые, я впервые и услышал слово «Бог». Я не уверен, что он есть на самом деле, но, если Бог существует, он очень добрый. Вряд ли Создатель осудит меня за то, что я живу, как ветер в соснах. Хотя, если честно, мне всё больше нравится общаться с атеистами. Я встречал в их взглядах удивительное спокойствие — они понимают, что впереди лишь несколько десятков лет и никакой вечной жизни, но это знание не наполняет из души ужасом. Они не боятся невидимой кары, потому что её не существует. Их не мучает страх перед адом. Они не боятся, что их мысль материальна и может убить кого-то невзначай, или того хуже, что мыслить они не могут, а лишь, как антенны, притягивают готовые образы из пространства. Их умы не стонут под напором невидимых демонов — и можно заново открывать мир, находить красоту в камешках пляжа и рассветных облаках, не считая их бледными тенями мира идей.

Неожиданно мы заметили дельфинов, метрах в ста от берега. Они обедали, зажав со всех сторон косяк рыб, выпрыгивали из воды, не обращая внимания на купающихся людей. Я вспомнил военный дельфинарий в Казачке, где в советское время дельфинов обучали выслеживать и атаковать диверсантов, и думал о том, как всё-таки хорошо тем живым существам, кого люди не поймали и не обучили дурацким шпионским играм.

— Маричка, ещё я хотел сказать тебе про идею перевоплощения, как я вижу её теперь, когда начал думать, а не принимать головой-антенной готовые мысли из пространства. Да, я уверен, вся проблема в том, что люди не задумываются, как это — родиться заново. Оккультисты говорят, что мы не помним свои прошлые воплощения, но наши действия, мысли, желания, образ жизни оседают в некую «чашу» и влияют на то, какими мы будем в новом теле. Чем же это лучше материализма, который говорит, что наши дети наследуют наши гены, привычки и даже иногда таланты? Что толку в перевоплощении, если я не могу сохранить память! Вот я в десять, а потом в двадцать лет — и это два совершенно разных человека. С тем десятилетним мальчиком меня объединяет лишь имя и понимание цепочки событий, которые изменили мою личность. Я могу посмотреть на мир его глазами, но всё равно буду чувствовать, что вырос из того сознания. А у оккультистов — новое тело, новое имя, новые родители, новая страна — почему все принимающие закон перевоплощения так легко верят, что получат в новом теле своё драгоценное «я»?! Если подумать, то материализм оказывается интереснее оккультизма — ведь мои дети получат не только мои гены и определённые склонности, способности — но и часть моей памяти! Они будут помнить истории из моей жизни, имена предков, названия городов и стран, дорогих мне. А если я сумею рассказать всё ярко и образно, дети никогда не забудут эти истории и передадут их моим внукам. И ещё — если жизнь одна, мы её ценим. А если думаем, что у нас сколько угодно жизней, мы не уважаем ни жизнь, ни смерть.

— Ты говоришь как человек, отринувший всех богов и хохочущий на руинах храма. Мне нравится твоя