Сегодня — двадцать четвёртое мая, завтра — последний звонок. Спектакль поставить уже не успеете. Пока вы лечили в Севастополе свою ногу, мы были вынуждены объясняться с методическим отделом, что спектакль не состоится.

— Вы хорошо знаете, что я отсутствовал по уважительной причине, у меня есть справка из больницы. Кроме того, вам известно, что комиссия по аттестации положительно оценила мою работу — как классную, так и внешкольную. Спектакль мы с детьми поставим в начале следующего года.

— Вы поставите в следующем году три спектакля. «Федота-стрельца» и ещё два новых, вы же видели методический план на следующий год! И, пожалуйста, не думайте, что ваша дружба с районо вам поможет отлынивать от обязанностей. В этом году я привлекаю вас к сдаче выпускных экзаменов старшеклассниками. И подумайте в течение отпуска, как оптимизировать свою работу, чтобы в следующем году её не провалить.

Я зашёл в свой пустой класс, снял пиджак и присел на стул. Они всерьёз думают, что я хочу стать директором этой несчастной школы. От этого и неприязненное отношение. Работать как раньше уже не получится. Значит, война. А если смогу победить? Тогда я должен буду принести всю свою жизнь в жертву. Но в феврале мне исполнилось двадцать пять, в армию меня уже забрать не могут, да и трёхлетняя отработка диплома завершена. Зачем держаться за школу? Зарплата ничтожная, нагрузка большая, отношение дирекции скверное. Я могу теперь найти ту работу, которая избавит от необходимости проверять тетради по ночам, откроет мне весь мир. Захочу — накоплю денег и поеду к Грише в Сан-Франциско. Что же меня держит здесь? Я думал о раскисшей весенней дороге, о тенистой яблоне и доме в три окна. И о том, что момент упущен, что счастья с Дашей у меня уже не будет. Оставались только глаза моих шестиклассников.

Выйдя из школы, я отправился к Глебу. Через три часа мы уже сидели во дворе у моей времянки, держа в руках по бутылке с вином. Развели небольшой костёр у забора, жарили сосиски на прутиках. Глеб внимательно выслушал меня.

— Вадик, я, кажется, понимаю, о чём ты думаешь. Что тебя догнала чёрная карма.

Я рассмеялся.

— Ты не угадал. Сейчас я принимаю внешние удары, но внутри свободен и спокоен, а в секте было наоборот: моя жизнь протекала безоблачно, но весь ад находился внутри. Агни-Йога, представляя своих последователей как праведников и носителей культуры, делает их ущербными душой, лишает воли и счастья, поэтому её учение не может отражать суть мира, его законы. Следовательно, и справедливой кары за отказ от этого учения быть не может. Если за обретение свободы я должен понести наказание, то духовные владыки этого мира — подонки, деспоты и сволочи. Ну или второй вариант ответа — что мои нынешние беды никак не связаны с тем, что я пошёл против этих йогов.

— Вадик, тогда тебе нужно искать другую причину проблем. Помнишь «Перекрёсток» Макаревича? Ты где-то не там свернул, выбрал неверную дорогу. Может, ещё не поздно всё исправить.

— Дружище, я свернул не туда, снова переспав с Надей.

— Вадик, ты прости, но я не помню, чтобы ты раньше этим парился. Я думал, ты живёшь со строчками «Есть одна любовь — та, что здесь и сейчас, есть другая — та, что всегда».

— Да, не парился. И думал, что так можно, ты прав. Но получается, что в какой-то момент два человека оказываются на одной радиочастоте, которую не хочется выключать. А отношения с другими партнёрами создают помехи, перебивают эту частоту. Можно быть отличным лжецом, и любимая никогда не узнает об измене, но ваша связь будет всё хуже. Даша не знает о том, что Надя приходила ко мне в гости, но чувства Даши ко мне исчезли. Это значит, что нашу жизнь определяют эти радиоволны. Или внутренние течения. Реки, соединяющие тех, кто любит. И если один предаёт, второй чувствует. Без слов.

— Вадик, есть один способ снова наполнить реку, вернуть любовь. Помолись. В силах Бога и не такое исправить.

— Глеб, не приму ничьей воли над собой, даже его воли. Меня несколько лет ломали сто-рухи, управляли разумом, пытались заставить меня жить так, как хотят они. Пусть после смерти Бог, если он есть, судит. А я буду честным, буду жить так, как сам хочу. Я отвечу за свои поступки, пусть они кривые и дурные, понимаешь? И я не хочу отравлять свои дни страхом ада, страхом кары, страхом нарушить его волю.

— Может, именно так сейчас и проявляется его воля?

— Эй, это уже софистика пошла. Давай лучше выпьем!

Мы допили вино и перешли к коньяку. Пили прямо из горлышка, не закусывая.

— Глеб, я хочу выкинуть весь сор и хлам. Старые вещи, привычки, всё то, что делает из меня обывателя. Я не могу больше оставаться в этой школе, она меня душит. Скажи, если я завтра напишу заявление — это правильно?

— Вадик, я думаю, так надо поступить.

— Ну тогда в этом костре мы сегодня будем жечь прошлое. Я начну со своих черновиков. Пусть останутся лишь те стихи, что стали песнями, остальные — в огонь!

Я сбегал во времянку за двумя пухлыми тетрадями, на которых был изображён звездочёт, приподнимающий полог миров, и сжёг их. В костёр полетела поруганная «Машенька», какие-то грамоты и календари. Когда все вещи были собраны, я вынес во двор сумку и гитару.

— Может, ты хочешь как-то отомстить этой твари? — сказал Глеб. — У тебя в очках сейчас играет такой яркий блик от пламени, ты похож на пиромана. Давай сожжём времянку?

— Господи, Глеб, ты же христианин. Нет, конечно. Пойдём лучше за пивом.

Я зашёл в кабинет директора перед торжественной линейкой и молча положил на стол заявление. Во рту было очень сухо, меня немного мутило, хотелось минералки. Директор прочитала и подняла на меня глаза.

— Вадим Викторович, очень жаль. А заявление вам нужно переписать, добавив следующую формулировку: «Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с переездом в другой город на постоянное место жительства». И после линейки, когда соберёте ваших детей на итоговый урок, скажите им, что уходите. Я не буду вас нагружать приёмкой экзаменов, послезавтра