Видишь, командир, сколько у меня стариковских страхов? Вот потому и молчи. И хозяйке накажи то же самое.

– А братвы чего тебе вдруг опасаться?

– Так ведь пираты, – хмыкнул старик. – Ну и дураки, как было сказано. Вот, скажут, подстелился ты, Тунгус, под красноперых, вступил с ними во взаимодействие. А это нарушение бродяжьего кодекса, и за это полагается держать ответ. Слышал или нет о таком кодексе?

– Приходилось, – коротко ответил Гуров.

– Так вот… Это у современного блатняка никаких кодексов не водится, потому что они народ безрассудный и дикий. Для них сдать ментам кореша все равно что рюмку водки выпить. А мы старые бродяги, у нас – понятия. А я, стало быть, встретился с тобой и тем самым пошел супротив понятий. Такой поступок без последствий не остается… И что с того, что я поступил по совести? О совести в нашем кодексе не сказано ничего. Да и если бы было сказано, что с того? Дураки, разве они поймут? Значит, придется отвечать.

– Ну, а зачем же ты нарушил этот ваш кодекс? – спросил Гуров. Ответ на этот вопрос был для него очень важен, от него зависело, как дальше строить разговор со стариком.

– Зачем нарушил? – не сразу ответил дед Тунгус. – Тут вот какое дело, командир… Зацепил ты меня сегодня днем там, в дворницкой. Не знаю чем, но зацепил. Сукой я себя почувствовал. Ты знаешь, что это такое – почувствовать себя сукой?

– Нет, – сказал Гуров, – не знаю. Никогда не чувствовал.

– Вот и не надо тебе знать. Дави в себе суку, если она вдруг поднимет голову. Потому что нет ничего хуже, если она в тебе встрепенется. Для честного бродяги подобное невыносимо. Да, думаю, и для любого другого честного человечка – то же самое.

– Согласен, – сказал Гуров.

– Так вот, – повторил старик, – зацепил ты меня. Да оно и без тебя – нехорошо. Потому что мокрота дело само по себе мерзкое. Нельзя убивать никого. Особенно старушек. Особенно если ни за что, а из-за глупой гордости и подлости. А потом еще и забиться в нору и доживать свою стариковскую жизнь в норе… Нехорошо это.

– Ты знаешь убийцу? – осторожно поинтересовался Гуров.

– Не то чтобы знаю, – ответил старик. – Но, может быть, догадываюсь… Хотя, конечно, догадка – это дело такое… Неверное дело. А может, это и не догадка вовсе, поди разбери. Тут ведь как: знаешь что-нибудь темное о человечке, а доказать не можешь. Потому что нет никаких аргументов. А без них, конечно, не предъявишь… И остается один неуют в душе супротив этого человечка. Да ты, наверное, и без меня знаешь, как оно бывает в таких случаях.

– Еще как знаю, – согласился Гуров.

– Вот так и у меня. Смотрю я на этого человечка и вижу – маска на нем. А ведь это особая маска, ее просто так не снимешь. Да и сам он не желает ее снимать. Вот и маешься подозрением. И руки-то подавать ему неохота, потому как чувствуешь – в безвинной крови его рука, и не подать нельзя. Потому как он такой же уркаган, как и ты сам. Но только ты честный уркаган, а он душегуб. Но все равно: пока не доказано, он такой же, как и ты. И он тебе предъявит за недоказанное подозрение.

– Да о ком идет речь? – спросил Гуров.

– Ты его сегодня видел, – нехотя ответил старик. – Там, в дворницкой. Да не обратил внимания, потому что он сидел себе да помалкивал. А зачем ему вылезать наперед, коли он в норе? Известное дело… А не увидел ты его потому, что смотрел на него не теми глазами. Пыня его кликуха. И чалился он в свое время по мокроте. Правда, не убил никого, но порезал сильно. И шильцем орудовать он умеет… Откуда знаю про шильце? Намекал народишко, что шильцем. А народишко, он знает… Вот и я знаю.

– Пыня, – в раздумье проговорил Гуров. – Ах ты ж Пыня…

– Да беда не в том, что он умеет тыкать шильцем, – продолжил старик. – Мало ли кто что умеет. Тут, как мне сдается, дело посерьезнее. Тут дело вот в чем. Сильно подозреваю, что та старушка и Пыня – давние знакомцы. Может, еще с молодых лет. Да оно и ладно, что знакомцы. В этом нет ничего греховного. Но вот зачем скрывать свое знакомство? А они скрывали. Никому не говорили… Пыня так уж точно не говорил.

– А откуда тогда ты знаешь об их давнем знакомстве? – спросил Гуров.

– Знаю вот. Проходил как-то случайно мимо да и услышал, как они между собой собачатся. Ночью было дело, в беседке. Ну, я и понял, что они давние знакомцы.

– А чего они собачились? – спросил Гуров.

– Да как тебе сказать? – пожал плечами старик. – Я-то, конечно, не подслушивал – зачем мне? Какое мое дело? А если говорить в целом и в общем, то – упрекали друг друга. Вроде как вспоминали общие совместные годы. И, как я понял, тяжкие это были годы. Маетные. Иначе бы они не собачились, а ворковали. Когда вспоминаешь совместные годы жизни и это добрые годы, то для чего собачиться? Я-то об их свидании и позабыл, а вот как ее убили, эту старушку, так и вспомнил.

– А вспомнил из-за чего? – спросил Гуров.

– Да как… Уж сильно подозрительным мне показалось его поведение. Говорю о Пыне. Каким-то неправильным. По моему мнению, даже если ты распоследний черствый бродяга, то все равно должен был вести себя не так, а как-то иначе. А вот он повел себя… ну, как бы это сказать?..

– Нелогично, – подсказал Гуров.

– Да, наверное, так. Нелогично. Тут ведь как? Вот убили человека, которого ты, может быть, знал всю свою жизнь. И что ты должен при этом делать, ежели разобраться по-человечески? Вот ты мне скажи, начальник…

– Думаю, каким-то образом проявить свои чувства, – ответил Гуров. – Даже если ты распоследний черствый уркаган.

– Именно так, – одобрил старик. – А он не проявил. То есть ни с какого боку и ни в каком виде. Словом не обмолвился, даже когда мы собрались у дворника, чтобы старушку помянуть. Будто и не знал ее вовсе. Оно, конечно, бродяги народ скрытный и свои души по любому поводу напоказ не распахивают. Мало ли что в тех душах? Но тут-то такое дело. И ничего, сидит и помалкивает. Да что ж ты молчишь, если убили твою давнюю знакомую? А вот молчит. Будто нарочно, чтоб не привлекать к себе внимания. Взять, к примеру, сегодняшний случай, когда ты с корешем