Пусть и мало знают семью, но ведь в ней все знакомо. Как и должно быть. А Дарья, хоть еще век проживи в селе, лишь для забавы, да и то по бухой,[2]навсегда останется. Хорошо хоть не замаралась ни с кем. С одним лишь Тихоном и жила. Хотя условники давно приписали ей в сожители Дегтярева. Она не отрицала и не подтверждала выдумки. Знала: все равно не поверят.

Нет, она не собиралась знакомиться с новыми жителями села сама. Придет время… «Чего в глаза лезть да навязываться? Своих дел и забот хватает, — закрыла Дарья последнюю банку грибов, заготовленных сегодня уже на зиму. — Еще три таких похода — и грибами на зиму обеспечена. Если только сушить их. Но опять же — где? На чердаке их спереть могут, а для чужих кто стараться будет?» — раздумывала Дарья перед открытой дверью кладовки и услышала сзади:

— Хорошая хозяюшка! С лета о зиме позаботилась.

Оглянулась. Невзрачный мужичонка за плечами стоит. На ее припасы смотрит.

— Чего вылупился? — оттеснила от кладовки плечом.

— Да вот, познакомиться решил. В одном селе жить, знать друг друга будем.

— А мне без надобности! — хлопнула дверью перед носом, истолковав по-своему улыбку человека. — Небось уже налязга- ли в уши? Натрепались обо мне всякого эти проклятые условники. Их водкой не пои, дай кости перемыть бабе! Ничего, и вас обгадят вскоре. Приперся! Сам! Без бабы! Думаешь, так на тебя и позарятся враз! Знакомиться захотел, замухрышка! — злилась баба, убирая со стола специи, банки.

В дверь постучали.

«Кого еще черт принес на мою голову?» — подумала Дашка и, вспомнив предостережение Дегтярева, спросила:

— Кто? Чего надо?

Из-за двери отозвался бабий голос. Соли попросил. Взяла пачку. Сунуть хотела в руки и тут же закрыть. Но не тут-то было. За дверью — условники. На новоселье пригласили. Первое в селе. От имени хозяев.

— Прошу вас, Дарья, не обидеть наш дом и обоссать самый первый угол, какой понравится, — верещал бабьим голосом условник, стоявший впереди всех.

— Пошли, Даш! Все же мы старожилы. Первые землепроходцы здесь. Пожелаем вольному люду добра и счастья! Может, и приживутся новоселы? Чем черт не шутит!

— А я при чем? Идите! Мне они на кой сдались? — радовалась баба в душе, что вспомнили о ней работяги. Не побрезговали, пригласили с собой.

— Ты ведь здесь с нами вместе бедовала. И в тайге тоже… Наравне. Горя не меньше нашего хлебнула. Хоть и баба вроде бы, а выжила. Может, в том где-то и мы помогли. По-плохому иль хорошему заставили все одюжить, — хрипел простывшей глоткой вальщик.

— Не обессудь. Не откажи. Пошли с нами. Докажи, что не совсем зверье, не вовсе уж бесхозные, коль плечо в плечо вместе с нами придешь. Пусть новые не боятся, — просил тощий чокеровщик.

— Ты, Дашка, в сто раз красивей новой бабы! Это я говорю!

Вот мы и вотрем в нос, что не дикие, раз ты тут среди нас без страху живешь, — подал голос тракторист.

— Мы на минуту все. Поздравим их и пойдем. А ты как первая баба — хозяйка Трудового! Без тебя нам никак нельзя, — гундосил бульдозерист.

— Ладно, дайте переодеться. Не пойду же в халате, — согласилась баба.

А вскоре вышла к работягам, ожидавшим ее за дверью. Вместе впервые за все годы они шли в гости к вольным, свободным людям. И Дашке вспомнилось, что когда-то в тайге Никита высказал вслух мечту о вольных жителях в Трудовом. Его осмеяли разом. Никто не поверил, не мог допустить мысли о том всерьез даже Тихон. А ведь совсем немного не дожили.

А сколько прожито здесь людьми? Когда приехали сюда первые условники? Сколько лет селу, определенному под зону отбытия наказания? Теперь этого никто не вспомнит. Разве только могилы да кресты, где, помимо имен и фамилий, всегда ставилась дата смерти.

В Трудовом, где жизнь человеческая никогда не ценилась, село начиналось с кладбища. Его не прятали от глаз. Его никто не боялся. Ведь многих покойных знали как самих себя. Не могли лишь привыкнуть к их отсутствию.

Кладбище было вроде визитной карточки, лица села. Здесь и начало биографии. И первая могила. Покойный — вечный сторож. Ему не о чем заботиться. Некуда уезжать.

Дашка сдержанно поздравила новоселов с прибытием, пожелала гм здоровья и тепла на новом месте. Не захотела присесть, отведать хлеб-соль в семейном доме. Не приглянулась, не пришлксь ей по душе хозяйка дома. И Дашка, сославшись на занятость, поспешила уйти.

Проходя мимо барака фартовых, невольно остановилась. Законники, словно озверев, колотили троих кентов, выпустивших живыми из барака следователя и участкового.

Баба не знала причины яростной трамбовки. Она лишь прикрикнула, хотела остановить взбешенных мужиков и не приметила, кто из них швырнул камнем в нее, кто попал в голову.

Дашка потеряла сознание сразу. Она не видела толпы работяг, бежавших тут же. Кто их позвал? Может, увидели сами. Возможно, испугались чего. Но, увидев Дарью, онемели от удивления:

— Камнем в бабу?! За что?!

Работяги загудели. Их становилось все больше. Гнев одного заражал десяток других. Катился волнами по собравшейся толпе. И кто-то, не выдержав, крикнул:

— Кроши их, мужики! Вломим им по самую задницу! Чтоб неповадно было баб задевать!

Будто кто-то злой рукой пороховую бочку поджег. Толпа работяг кинулась на барак воров, успевших скрыть драчунов.

Зазвенели разбитые стекла, взвыли выламываемые двери, задрожали стены барака, окруженного со всех сторон.

Работяги, поднатужившись, толпой ломились в дверь, матеря фартовых так, как никогда ранее.

Вот рослый вальщик с разбегу ткнулся плечом в дверь. Та, охнув, выронила засов, разинула щербатый рот, распахнулась. Толпа работяг хлынула в барак, подстегиваемая злобой, местью.

И сошлись условники лицом к лицу. Кулаки заходили. Там громила-вальщик поддел на кулак медвежатника, тот, хряснувшись спиной о шконку, глаза закатил под лоб. А вальщик уже стопорилу на гоп-стоп взял. Разделывал, как пенек. Труху выколачивал. Да так, что у фартового из глаз искры снопами полетели. Фартовый матом поливал мужика. Вальщик, терпение потеряв, в подбородок кулаком врезал. Стопорила, зубами лязгнув, взвыл от боли. Сам себе язык откусил.

Чокеровщик в ухо майданщику заехал. Тракторист законника из-под шконки выволок. За горло прихватил.

Кто-то головой фартового угол пробивал, чьи-то пальцы вцепились в шею, ноги, колени, головы, кулаки — все в ход пошло.

Вон бульдозерист заломил чью-то ногу за ухо; одолел, на радости, сдурев, орал:

— Я тебя, козел, заставлю через уши сраться!

Сучкорубы дружно, словно на деляне один ствол, отделывали налетчиков. В угол зажали. Тем не развернуться, не выкрутиться.