В общем, никто из дальних, даже Ньют, не мог понять, каково ей приходится. И теперь она привычно сдалась, не желая продолжать спор ради спора, и сказала, что да, наверное, слегка скучает по дому.

– Иногда я скучаю по нашему дому на Дионе, – сказал Ньют.

– Я тоже. Как и любой здесь.

– …Ну да, – после секундного замешательства согласился Ньют.

Мэси тут же пожалела о сказанном. Он нечасто вспоминал мать, родственников и друзей, оставшихся на Дионе, но Мэси знала: боль потери еще сильна. Ньют так отчаянно пытался выбраться из материнской тени еще и потому, что был во многом очень похож на мать.

Ньют улыбнулся – так забавно, беспомощно. Он часто улыбался, когда искал примирения. Мол, дело пустяковое.

– Если бы мы остались, нас тоже бросили бы в тюрьму. И ничего больше мы бы не смогли.

– Пусть так.

– Но мы пришли сюда построить новый дом – то, во что можем врасти вместе.

– Хорошая идея, – согласилась Мэси.

– Мы сможем, обязательно. Конечно, потребуется время на то, чтобы отыскать место настоящей свободы, – но мы отыщем. В конце концов, время есть, проживем мы долго. Возможно что угодно. Даже возвращение на Землю.

– Для этого нам уж точно придется жить долго, – заметила Мэси.

По общему мнению, впереди ожидало замечательное время, сорок два дня абсолютной, ничем не ограниченной свободы. Когда корабли пришли на орбиту Плутона, для большинства в экспедиции словно кончились каникулы.

Плутон вдвое меньше спутника Земли и вдвое больше своего самого крупного спутника, Харона. Плутон и Харон формируют настоящую двойную систему, обращаются вокруг общего центра тяжести – что, впрочем, нередко встречается в поясе Койпера. Плюс к тому два малых темных планетоида, Гидра и Никс, обращаются вокруг системы Плутон – Харон по орбитам, лежащим за пределами структуры разреженных колец, образованных материалом, выбитым из этих мелких объектов при столкновении с телами пояса Койпера. Аккуратная, компактная система, упорядоченная и самодостаточная, как механическая модель.

Мэси подумала, что Плутон слегка напоминает Марс: охряная сфера, тут и там – бледно-желтые пятна, расширяющиеся ледяные шапки на полюсах, поверхность без малого плоская, испещренная кратерами, расчерченная древними разломами, превращенными термической эрозией в широкие мелкие равнины. Как и у Марса, у Плутона есть разреженная атмосфера. Когда замороженный карлик подползал ближе к Солнцу, получал чуть больше тепла, начинали испаряться тонкие слои полярной изморози – азота с малой примесью углекислого газа и метана. Метан усиливал поглощение инфракрасных лучей в атмосфере, возникал «парниковый эффект», вместе с охлаждением от испарения создавая обратный температурный градиент. Чем дальше от поверхности, тем сильнее разогревалась атмосфера, и самые дальние молекулы набирали достаточно энергии, чтобы выбраться из неглубокого гравитационного колодца. Тогда за Плутоном тянулся хвост, как за кометой. Когда же Плутон миновал перигелий и удалялся от Солнца, наступала зима: атмосфера замерзала и выпадала инеем на поверхность. Весь цикл занимал почти два с половиной земных века.

Экспедиция немного поспорила о том, что делать дальше, а затем Ньют с парой добровольцев повели «Слона» к планете и посадили у экватора. Ньют вышел на планету, стал пятым по счету человеком, ступившим на нее, и деловито объявил: «Вот мы и прибыли». Трое первопроходцев с час побродили вокруг буксира, выпустили несколько следящих дронов, снялись и догнали «Из Эдема» на орбите вокруг Харона.

Темная поверхность меньшего члена двойной системы либо была гладкой, испещренной паутиной тонких трещин и желобов, либо дыбилась взгорьями и проваливалась ложбинами, как сморщенная дынная корка. Там и сям лежали обширные яркие наледи из чистого водяного льда, припорошенного в тени кратерных кромок изморозью гидрата аммиака. Глубоко под поверхностью лежал мелкий океан богатой аммиаком воды. Ее выжимало наверх по трещинам, она вырывалась криогейзерами, оставлявшими пятна свежей изморози на темной поверхности – будто светлые полосы на тигровой шкуре.

Свободные дальние согласились с тем, что на Хароне могут жить люди, перекрывая крышами трещины и желоба, пробивающиеся вглубь, к зоне чистой воды. Все по очереди спустились на поверхность. Мэси вслед за Ньютом пошла по равнине, покрытой редкими кратерами. Пара в специальных, особо укрепленных скафандрах запрыгала к месту, где восемьдесят с лишним лет назад остановился первый пробный зонд, платформа на трех парах решетчатых колес. Машина блуждала по равнине, пока не выдохся миниатюрный термоядерный реактор.

Вокруг была черная как сажа пустыня. Дно неглубоких кратеров блестело белесой изморозью. Изгибался близкий горизонт. Солнце отсюда казалось просто яркой звездой. Оно в пяти с половиной миллиардах километров – в пяти световых часах – и светило не сильнее полной Луны. Видимый наполовину диск Плутона висел в черном, усеянном звездами небе. Напарник Харона казался тусклым и серым. Яркие пятна – ледовые шапки – лишь на полюсах. Приливные силы заставили карликовые планеты глядеть друг на друга лишь одной стороной, и фазы Плутона – от половины до полного круга – менялись с периодом в шесть дней.

Мэси сказала Ньюту, что виды замечательные, но как здесь жить, она не представляет.

– Зимой тут очень холодно и темно. И очень далеко до людских поселений.

– С новым двигателем уже не так далеко, – заметил Ньют. – К тому же до середины зимы еще полвека. А если мы построим здесь жилища, там всегда будет лето.

– Но здесь так далеко до всего… всего пара мерзлых шаров, кружащихся вокруг друг друга, и вдобавок пара крохотных обломков, пляшущих рядом.

– Это твоя ностальгия?

– Не совсем. Я – будто призрак в чужом доме, – призналась Мэси.

– Это сейчас он чужой: пустой, необжитый. Но такими были и луны Сатурна до первых поселенцев.

– Первые поселенцы, – выговорила Мэси. – Звучит так одиноко.

– Такие уж мы есть, хочешь того или нет.

Экспедиция обследовала Харон десять дней. Дальние обнаружили залежи углеродных соединений, оставленные столкновениями с объектами из пояса Койпера, посадили вакуумные организмы, запустили спутник, который со временем составит детальные топологические и геологические карты. Затем началось путешествие назад. Пережитое сплотило экспедицию, и Мэси теперь гораздо сильнее прежнего ощущала, что она – плоть от плоти маленькой группки исследователей. Мэси знала, что никогда не забудет Землю и не станет думать о мертвых лунных камнях и льде как о доме. Но все же Мэси больше не ощущала себя чужой в холодной темноте на задворках Солнечной системы.

Пробуждение в жесткой скорлупе скафандра, втиснутого в кабину спускаемого модуля размером с гроб, было медленным и болезненным. Шпион ощущал себя так, словно его избили мастера заплечных дел и привязали к столбу посреди раскаленной пустыни где-нибудь на Земле – будто синяки до костей, а суставы затекли и опухли. Злая боль пульсировала, словно ядовитый паук в мягком желе головного мозга. Язык – как ссохшийся труп, приклеившийся к полу смрадной гробницы рта. Шпион всосал сквозь трубочку безвкусную очищенную воду и, поморщившись, включился в ущербный сенсориум модуля. Шпион проспал семьдесят два дня, и теперь Рея была прямо впереди – яркий, испещренный оспинами шар, висящий за широкими петлями колец и выступом на экваторе Сатурна.