Тоскливо и в то же время радостно было Домрачёву, когда он читал эти письма: наконец он стал ощущать себя частью чего-то большего, почувствовал свою важность как звена целой цепи замечательных людей. Однако ему было грустно оттого, что он так мало знал своих близких при жизни. Теперь дядя Жора начал казаться ему человеком добрым, отзывчивым, человеком с убеждениями и глубоким внутренним миром. Почему судьба была так несправедлива к дяде? Почему она оставила его одного перед лицом смерти?

Следующее письмо оказалось запечатанным. Конверт без марок, адреса, имён отправителя и получателя. Степан Фёдорович осторожно открыл его и вынул свежую клетчатую бумагу.

«Катерине. От дяди Жоры.

Катенька, пишу я это письмо именно тебе. Пишу, потому что, видимо, только тебе есть до меня дело.

Я умираю. Когда ты будешь читать это, меня уже не будет на белом свете. Я не грущу. Мне не больно. Просто пришло моё время. Спасибо тебе за всё, что ты сделала для меня. Я до сих пор не могу понять, зачем тебе сдался какой-то дряхлый старикашка. У тебя чистейшая душа, и спасибо тебе за то, что ты поделилась со мной своим светом. Без твоей помощи я бы уже давно сгинул. Ты подарила мне не просто лишний год жизни, но прекрасный год. Я умираю спокойно, зная, что живёт ещё на белом свете добро.

Теперь ближе к предмету этого письма. Я знаю, что ты единственный человек, которому будет дело до моего архива, потому спрячу я это письмо именно в нём. Прости меня, что я раньше не сделал этого, но у меня не было никакого морального права распоряжаться чужими деньгами. Я знаю, что ты страшно хочешь учиться и жить в городе и, более того, что ты достойна этого как никто другой. Надеюсь, ты, узнав, что я мог тебе помочь намного раньше, но не сделал этого, не обидишься на меня, а попытаешься понять.

Как ты знаешь, эта изба принадлежала роду бабы Люси. В нём жил её отец, деды и прадеды. У её деда были пожитки. Он был прекрасным мастером по кости. И было у него шестнадцать царских золотых монет. Но пришла Революция, стали раскулачивать. Он не хотел расставаться со своими честно заработанными деньгами, поэтому замуровал их в печи навозом. И рассказал сыну о монетах только на смертном одре. Отец, в свою очередь, рассказал о них бабе Люсе тоже только на смертном одре, а она рассказала мне. Тоже на смертном одре. Боялась она чего-то, что раньше не рассказывала, или думала, что нам они уже были не нужны. Это неважно. Теперь я на смертном одре и пишу об этих деньгах тебе, как самому близкому мне человеку. Их должно хватить тебе на обучение и проживание в Москве: я считал. Должно хватить даже с тем учётом, если восемь из них ты отдашь государству (как человек, нашедший клад).

Отдаю я эти деньги тебе, потому что только ты их достойна и потратишь их достойно. На родственников своих я обиду не держу: родных не выбирают. И понимаю их: зачем им сдался вонючий, ворчливый старец? Но и я тогда их признавать не стану, как они не признают меня. После смерти Фёдора, моего брата, обо мне все позабыли.

Но если родственников не выбирают, то близких людей выбирают, и я выбираю тебя. Пожалуйста, прими эти деньги. Они в печи над задвижкой — поковыряй кочергой. Никому их не отдавай. Они только твои. Если спросят откуда, покажи письмо.

Мне не страшно умирать. Хоть я и не оставил потомства, я верю, что есть кому продолжить меня. Я верю, что ты не забудешь обо мне, и потому умираю со спокойной душой. Спасибо тебе за всё».

Когда Домрачёв читал это письмо, его состояние плавно менялось. Начинал он читать с нежным умилением, а закончил со стиснутыми зубами и нахмуренными бровями. В нём закипала ярость. Он в один миг возненавидел всех и вся: предателя дядю Жору, подхалимку Катерину, её родителей, лицемерного Бориса Юрьевича, укравшего его машину, тихушницу тётю Люсю, отца, всего такого идеального, и мир! Жестокий, чёрствый, помешанный на деньгах.

Домрачёв поднялся и захотел полезть в печь, но вдруг услышал, как заскрипела входная дверь.

— А у вас здесь потеплело, — сказала Катя, спиной открывая дверь в комнату. — Я вам чайку с блинчиками принесла.

— Спасибо, Катенька, — взволнованно сказал Домрачёв, сел и бросил письмо, адресованное ей, в кучу других прочитанных писем.

— А, письма читаете, — сказала Катя, взглянув на стопку. — Я тоже хотела — родители запретили: мол, не для моих глаз дело.

— Боюсь, ты ничего бы не поняла. Тут про родню мою в основном, — Степан Фёдорович весь покраснел. Он не знал, куда деть свои вспотевшие руки.

— Я посижу с вами? — любезно спросила она.

— Конечно-конечно, — сказал Домрачёв и, не вставая, завертел головой в поисках стула.

— Сидите: я сама возьму.

Катя взяла стул, поставила его слева от Домрачёва, села и начала смотреть на огонь, проглядывающий сквозь отверстия в печной дверце.

— Частенько я так сидела здесь и на огонь смотрела, — Катя отхлебнула чай, — а дядя Жора мне истории всякие рассказывал про жизнь.

Домрачёв откусил блин и стал жевать его, скрипя зубами.

— Хорошее было время. Не оттого хорошее, что у меня на глазах человек умирал. Нет, ни в коем случае. Он даже, знаете, будто бы и не умирал: как ни приду, он живенький, радостный. Знаете, как он рад был меня видеть всегда? Делился со мною всем. Он так жизнь любил — я у него этому и научилась. Такое в нём было искреннее жизнелюбие, что не верилось, будто Бог может лишить такого светлого человека самой большой его любви — жизни. Смотрела на него, и было радостно и грустно. Я, Степан Фёдорович, так боялась, что он на рассвете умрёт. Как это, должно быть, тоскливо. А он на рассвете, думаю, и умер. Я утром, когда к нему пришла, он ещё теплый был. Вы представляете, как это грустно — умирать на рассвете?

— Почему? — скупо спросил Домрачёв, сделав глоток чая.

— Рассвет, он всегда дарит какую-то надежду на перерождение. Что всё ещё будет. А умирать на рассвете — это умирать с надеждой. Хотя, может, оно и хорошо? Хотела бы я знать, о чём он думал перед смертью. Хотела бы услышать от него хоть слово, прочесть хоть строчку.

— Перед смертью человек обычно в бреду бывает. Вряд ли он что-то дельное мог сказать.

— А вот в этих письмах, — Катя слегка наклонилась, — для меня он ничего не оставил?

— Пока не натыкался, — испуганно сказал Степан Фёдорович. Его даже в жар бросило. — Но, если найду, обязательно тебе передам.

— Спасибо вам большое, — искренне сказала Катя. — Знаете, когда вы только приехали, я была о вас совсем другого мнения. Думала, какой-то дядька придурошный, наглый. Вы только не обижайтесь: я теперь так не думаю, но очень уж меня расстраивало, что никто из родственников не мог к дяде Жоре приехать. Знаете, как его это тоже расстраивало? Вы, кстати, почему так и не приехали?

— В жизни, Катенька, всё не так просто: у меня сын, его нужно растить, кормить, воспитывать. Взрослый уже гад, конечно, но надо всё равно помогать. А для этого нужно работать. Как бы это грустно ни звучало, циклы жизни сменяются. И когда-то молодой — теперь уже старый. Старый — теперь уже мёртвый. Дорогу нужно молодым давать.