— Ну, время, думаю, всё-таки для любимого дяди выкроить можно. Но не буду в это лезть, простите, — дело ваше.

Так сидели они с полчаса. Домрачёв не мог дождаться, когда Катя уйдёт. Она всё никак не могла допить чай. Он думал: «Зачем такой горячий заваривать, если его пить потом не можешь?» Катя всё рассказывала Степану Фёдоровичу про последние месяцы жизни дяди Жоры, а он молча кивал и всё поглядывал на полено: тяжёлое, с сучком.

Когда Катя ушла, пожелав Домрачёву спокойной ночи, тот первым делом сжёг письмо дяди Жоры к ней, вывалил из печи на железный лист горящие и тлеющие поленья, засыпал их снегом, подсыпал его ещё в печь и, держа фонарик в зубах, стал искать утолщение в трубе. Его было не так трудно увидеть, даже в густом паре. «И как это, — думал он, — красные не нашли золота?»

Домрачёв взял в руки кочергу и заколотил ею по высохшему горячему навозу. С каждым ударом у его рта всё обильнее пенилась слюна. Его глаза краснели, лицо кривилось. Оно в одно мгновение стало ужасным, страшным, маниакальным, диким, морщины на нём сложились в уродливый узор. Отвислая кожа на сухой шее Степана Фёдоровича трепыхалась от натуги. В глаза сыпался пепел — они чесались. В носу зудело. Его хилые руки обрели страшную силу. Он высекал из-под своего орудия единственное, что он мог высечь, — куски навоза.

Когда первая монета упала в серый пепел, он зашипел: «Суки, твари, мрази!» Он выплёвывал ругательства на каждый выдох. Монеты сыпались градом — одна за другой — и падали в тёплый пепел. Когда все шестнадцать монет были высвобождены, Домрачёв не прекратил ковырять кочергой: он хотел ещё, ещё, ещё.

Наконец он перестал. Степан достал все шестнадцать монет, трижды пересчитал их, всякий раз сбиваясь, оторвал от простыни кусок ткани и завернул их в него. В сумасшедшем азарте он даже забыл полюбопытствовать, что на них было отчеканено — заметил мельком только какое-то бородатое лицо. Домрачёв спрятал свёрток под матрасом, забросил поленья обратно в печь, разжёг огонь и задвинул задвижку. Он лёг на кровать, уставился в потолок пустым холодным взглядом и уснул, не закрывая глаз.

Когда Катя шла домой, она заметила знакомую машину, припаркованную у забора. Едва Егор увидел девушку, он вылез из «Лады» и кинулся к Кате навстречу. Она ускорила шаг и повернулась к парню боком, надеясь, что он поймёт: она не хочет разговаривать с ним. Но Егор был уверен в себе. Когда он приблизился, Катя замахнулась тарелкой, жирной от блинов, и зло сказала:

— Не подходи!

— Да постой ты, — Егор развёл руками, затрудняя ей проход.

— Пропусти! — Катя повернулась к нему спиной, прижав тарелку к груди, и попыталась обойти парня, боязливо оглядываясь на него.

— Ну что ты начинаешь? Я же к тебе извиниться приехал.

— Пусти, кому говорят! Кричать буду! Егор! Пусти!

— Ты что, выслушать просто не можешь? — не унимался парень. Он даже не прикасался к Кате, а она извивалась с такой гадливостью, будто её обвивал огромный дождевой червь. — Ну прости меня! Дурак я, — признался Егор.

— Я и без тебя это знаю. Пусти, кому говорят!

Егор взял её за плечи, и она дёрнулась, как от удара током.

— Не трогай меня! — крикнула она.

Парень занервничал. Он силой обнял девушку, прижав её лицо к своей груди. — Чего ты устраиваешь? Совсем, что ли? — спросил он.

В сенях дома Бухаровых загорелся свет. Егор увидел силуэт Нины и ослабил хватку, освобождая жертву. Сердце его бешено забилось. Он почувствовал, как что-то дорогое ему сыплется сквозь пальцы, словно песок. — Чего приехал?! Езжай обратно! — крикнула Нина, высунув голову из форточки, и сказала дочери: — Катя, иди домой.

Катя послушала мать и своё сердце: обойдя Егора, она побежала к Нине.

— Тёть Нин, ну хоть вы выслушайте! Прошу! — взмолился парень. — Не знаю я, что на меня нашло. Ну хоть убейте, не знаю.

— Убирайся, кому говорят! И не возвращайся больше! — стояла на своём Нина.

— Вы же знаете: я не уеду, пока не поговорю с Катей.

— Жизни не хватит! — крикнула Нина и открыла дочери дверь. — Стой хоть до Пасхи, а Катьку не увидишь. Всё понял? — не дожидаясь ответа, она закрыла дверь и прошла в дом.

Егор медленно прошагал к машине и присел на её капот.

Едва Катя зашла в коридор, она услышала, как отец с кряхтением поднимается со скрипучей кровати. Она побежала к нему в комнату.

— Папа, лежи, не поднимайся, — Катя ласково обняла отца.

— Говорил я ему не приходить, — строго сказал Гена, борясь с гравитацией. Болезнь была с нею заодно.

— Сейчас он уедет, пап. Не нервничай, прошу тебя. Мало ты за сегодня наволновался? — Катя! — прикрикнул он и сразу стал захлёбываться тяжёлым, свистящим кашлем. Гена упал на кровать.

— Мам! — встревожилась Катя.

— Ничего, ничего, — успокаивал её Гена, задыхаясь, — сейчас я…

— Мам! — ещё больше начала переживать Катя.

В комнате появилась Нина со стаканом горячего чая и дала его мужу. Тот с трудом сделал глоток, обливаясь потом, и успокоился.

— Пойди передай ему: если не уедет, пристрелю к едрене фене.

— Папа, отдыхай. Всё я ему передам.

— Сиди, не ходи никуда, — обратилась к ней Нина.

Катя исподлобья посмотрела на мать, и та увела взгляд. Женщины вышли из комнаты в кухню. Гена видел, что происходит в ней, через отражение в стекле фоторамки, висевшей в коридоре. Катя широко раскрывала рот и размахивала руками, а Нина оправдывалась. Делали они это совершенно беззвучно. Гена повернулся набок и буркнул себе под нос:

— Бабы.

Егор подпирал «Ладу» уже полчаса. Он не терял надежды на то, что свет в Катиной комнате потухнет и вспыхнет в сенях. Но этого всё не происходило.

Жёлтые тучи заволокли небо, скрыв за холодной толщей и серп луны, и звёзды. Порой сквозь стремительно несущиеся облака можно было разглядеть изгиб синего светила. Но длилась эта иллюминация недолго. Ненасытные, они с жадностью ели небо, отламывая от него ломоть за ломтем. Яркое, свежее, чистое, оно стало душным, тесным и тоскливым.

По белому снегу пробегали кошки, высоко поднимая лапы, и скрывались в дырах заборов. Где-то выли собаки. Запахло дымом. Егор не мог понять, чудится ему это или нет. Сперва парень подумал: «Поди, сердце истлело», но быстро отогнал от себя эту мысль: столь явственно ощущался запах дыма.

Егор оторвался от машины и пошёл на запах. Когда он подошёл к дому дяди Жоры, то увидел, как из щелей оконных рам тонкими струйками плавно вытекает полупрозрачный дым. Его как обухом по голове ударили. Он кинулся к двери и задёргал её за ручку. «Это надо! Заперто! — думал он. — Когда не нужно было, кто угодно мог зайти».

Домрачёв же спал как убитый, втягивая задымлённый воздух. В одно мгновение сон про туманные балтийские берега оборвался — сознание заволакивало белёсой пеленой. Степан Фёдорович, не приходя в себя, замотал головой и едва различимо забубнил: «К ноге, к ноге, к ноге…» И оттого, что никто всё к ноге не подбегал, он раздражался, хмурился и постанывал.