Не показывай страха, Мерседес!

– Мы все его знали, сеньор. Все, кто здесь служит.

Он молча смотрел на нее. О, она хорошо изучила его игры. Не показывай страха, Мерседес!

– Этот, который заикался… Он рассказал, что среди нас есть предатель, – проговорил Видаль небрежно, будто они обсуждали, что приготовить на обед. – Здесь, на мельнице. Представляешь?

Он прошел мимо, задев ее руку.

– Прямо у меня под носом!

Мерседес смотрела в пол, не чуя ног. Они онемели от страха. Видаль поставил пластинку.

Не смотри на него! Он увидит… Он поймет!

От ужаса свело горло. Мерседес никак не могла сглотнуть. Страх душил ее, словно удавка. Малыш в колыбели тихонько захныкал – еле слышно, как будто еще не умел плакать.

– Мерседес, прошу!

Видаль указал на стул перед столом.

Как трудно заставить ноги двигаться, но малейшее колебание выдаст ее. Может быть, уже поздно. Может быть, Заика их всех выдал. Бедный, сломленный Заика.

– Любопытно, что ты обо мне думаешь? – Видаль налил в стакан коньяк, который хранил в нижнем ящике стола. Он играл, как кошка с мышью. У Мерседес не было иллюзий о том, чем закончится игра; она слишком хорошо его знала. Страх застрял в горле битым стеклом. Она села боком, чтобы не смотреть на Видаля. И обманывать себя, будто она может в любой миг вскочить и убежать.

– Ты, должно быть, думаешь, что я чудовище. – Он протянул ей стакан.

Да! – хотелось ей крикнуть. – Да, чудовище и есть! Но губы смогли выговорить то, что он, должно быть, желал услышать.

– Что думают такие, как я, ничего не значит, сеньор.

Она торопливо взяла стакан, надеясь, что Видаль не заметит, как дрожит ее рука. Он налил себе и сделал глоток. Мерседес даже не пригубила свою порцию. Разве можно пить, когда в горле стекло? Он знает…

– Принеси мне еще выпить. Из амбара. – Он заткнул бутылку пробкой. – Пожалуйста.

– Слушаю, сеньор. – Мерседес поставила нетронутый стакан на стол. – Доброй ночи, сеньор.

Она встала.

– Мерседес…

Бедная мышка. Кот всегда сперва подразнит ее мгновением надежды.

– Ты ничего не забыла?

– Сеньор?

Она медленно обернулась – муха в янтаре, в капле медленно застывающей смолы.

Он выдвинул верхний ящик стола.

– Ключ. – Поднял вверх руку с ключом. – У меня же единственный экземпляр, так?

От ужаса одеревенела шея, но Мерседес заставила себя кивнуть:

– Да, сеньор.

Он двинулся к ней, обходя стол и взвешивая ключ на ладони.

– Знаешь, меня беспокоит одна мелочь. Может, это ничего не значит, но… – Он остановился прямо перед ней. – В тот день, когда партизаны разграбили амбар… Взрывы, гранаты… Но замок не взломали.

Понадобилось все ее мужество, все без остатка, чтобы прямо смотреть ему в глаза.

– Впрочем, я же говорю… – Его глаза – черные дыры, как дуло пистолета, из которого он застрелил Феррейро. – Вероятно, это ничего не значит.

Он положил ключ ей на ладонь и стиснул ее руку пальцами, которые раздробили молотком пальцы Заики.

– Будь очень осмотрительна.

Видно, кот пока не хочет, чтобы игра закончилась. Иначе зачем бы он стал ее предупреждать? Да, он хочет полюбоваться, как она побежит, а потом убьет выстрелом в спину, как доктора Феррейро. Или загонит, как оленя, когда она со страху выскочит из чащи на открытое место.

Видаль разжал пальцы, все еще не сводя с нее глаз.

– Доброй ночи, сеньор.

Она повернулась к двери, удивляясь, что ноги слушаются. Иди, Мерседес!

Видаль смотрел ей вслед. Коту нравится отпустить мышку побегать. Ненадолго. Сперва дав ей почувствовать его когти.

Он подошел к патефону и опустил иглу на пластинку. Под эту музыку хорошо танцевать. Очень кстати, ведь он только что затеял очередной смертельный вальс, и добыча на этот раз необыкновенно хороша собой.

Видаль подошел к колыбели и посмотрел сверху вниз на сына.

Та, что его родила, тоже была красива, но Мерседес еще и сильная. А значит, ее куда приятнее будет сломать. Намного лучше, чем пытать того заику или стрелять в прекраснодушного идиота-доктора. И у него теперь есть сын. Есть кого учить, что такое жизнь.

Он научит сына этому жестокому танцу. Шаг за шагом.

Мерседес хотелось бежать сломя голову, но она спустилась по лестнице медленно, стараясь не споткнуться на дрожащих ногах. Капитан за ней не пошел – пока еще нет, но времени почти не осталось.

В кухне она вытащила из тайника в полу последнюю связку писем для передачи тем, кто скрывался в лесу. Писем от матерей, отцов, сестер, возлюбленных. Из комнаты Видаля доносился мелодичный женский голос, поющий о страданиях любви, – как будто капитан дразнил ее своей музыкой. Каждая нота – острие ножа, приставленного к горлу.

Он знает.

Да, знает, и в конце концов она умрет, как Феррейро – лицом в грязь. Хотя Видаль, наверное, захочет, чтобы она умерла, как мама Офелии – рожая ему еще одного сына. Мерседес застыла посреди кухни. Музыка не давала ей двинуться с места, словно ее руку все еще держали окровавленные пальцы палача.

Иди, Мерседес. Он не может остановить тебя песней. Не может, но ведь нельзя вот так бросить девочку. Надо хотя бы попрощаться.

Когда Мерседес проскользнула в комнату на чердаке, Офелия крепко спала, хотя было не очень поздно. Только сегодня похоронили ее маму. Горе изматывает сердце. Музыка Видаля заглушила предательский скрип двери и шаги Мерседес. Обычно мельница как будто помогала солдатам, но иногда Мерседес казалось, что старый дом – ее друг.

– Офелия! Офелия, проснись!

Мерседес потрясла девочку за плечо, не отрывая взгляда от двери.

– Офелия!

Проснись, пожалуйста, проснись…

Сонные глаза девочки наконец открылись. Мерседес наклонилась и сжала ее руку:

– Я ухожу, Офелия.

Глаза раскрылись шире. Красивые, как и у мамы, но в нашем мире красота – опасный дар.

– Куда уходишь?

– Я не могу тебе сказать. Не могу.

Мерседес опять оглянулась. Из-за двери все еще доносилась музыка, словно Видаль плел паутину в ночи.

– Возьми меня с собой! – Офелия обхватила ее руку. – Пожалуйста!

– Нет, что ты! – Мерседес погладила испуганную девочку по щеке. – Я не могу!

Офелия обняла Мерседес за шею. Маленькая она еще, чтобы остаться совсем одной в этом мире. Слишком маленькая.