Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не смогу забыть тот вечер. Олоф Далштранд, Али и я все вместе мы ужинали в клубе. Олоф только что рассказал нам о своем новом приобретении, копии "Избранных сонетов для джентльмена Шекспира. По мнению известных специалистов в области истории литературы, существует только семь копий этого произведения. Осмелюсь сразу же заметить со всей скромностью, что две лучшие — в моей библиотеке. Но хватит отступлений. До сих пор Али казался задумчивым, рассеянным, почти отсутствующим. Он встретил с безразличием этот подвиг Олофа, таким заметным, что тот, несколько задетый, повернулся к турку и спросил его резко:
— А вы сами что успели купить за это время?
Али шумно вздохнул, выпуская воздух так, что сотряслось все его могучее тело.
— Ничего, абсолютно ничего. Я вообще-то попытался купить… но они не продавались.
Меня словно электрическим током ударило. Мой инстинкт коллекционера тут же проснулся. Я что-то учуял. Скосив глаза, я наблюдал за Олофом; он спокойно сидел, внешне даже очень спокойно, но его расширившиеся ноздри выдавали его с головой.
Али продолжал говорить, но так, как если бы ему стоило труда поведать о своем приключении:
— Вначале я думал, что речь идет о грубой шутке. Ну разве можно было предположить, что можно найти что-то ценное в этом заброшенном уголке, называемом Эмбо, в этом штате Огайо, полностью занятом сельским хозяйством. И тем не менее, принимая во внимание репутацию моего информатора, я все-таки туда отправился. В Эмбо люди произвели на меня впечатление таких же отсталых, как кочевники у нас в районе Агри-Даги. Я отправился по указанному адресу, прошел через двор, весь заполненный птицей и свиньями, неописуемо грязный, и постучал в дверь. Молчание. Я снова постучал. Ничего. Тогда я проник в амбар, вернее, в курятник. — Али глубоко затянулся сигарой, глаза его сияли каким-то дьявольским, но при этом невежественным огнем. — Они были там!
— Там было что? — вступил в разговор Олоф, вдруг занервничав, став каким-то раздраженным даже.
Али взметнул брови вверх:
— Как? Ах да, Статуи Любви Огайо, конечно!
Он погасил сигару и наклонился вперед; голос его стал серьезным, а от волнения даже хриплым:
— Они были прекрасны. Очаровательны! Совершенны! Все трое они возлежали на одной соломенной постели в позах ожидания. У одной из них были ноги…
Али прибегнул к жестам, описывая руками трех молодых женщин, скорее девушек, совсем юных, пятнадцатилетних, высеченных, из какого-то прозрачного, светящегося материала, похожего на мрамор из Kappap, слегка подкрашенный каким-нибудь ремесленником-кустарем, народным умельцем. Выражение грациозного бесстыдства, чувственные губы, сомкнутые в неутолимом желании, напряженные мышцы живота, вытянутые сухожилия бедер, асе способствовало тому, чтобы придать группе ауру невероятной чувственности.
— Простоял я с минуту абсолютно неподвижно, без сил сделать хоть какое-нибудь движение, — сказал Али, покрывшийся потом. — Я видел и тридцатый грот Айапты, и погребальную комнату Афродиты Эгинской, комнату, в которой она находилась перед смертью, видел закрытую коллекцию Рембрандта, и Лотрека, и Гогена… и ничто не может сравниться с этими скульптурами Огайо.
И чтобы подчеркнуть значимость своего рассказа, он добавил с некоторой напускной грустью:
— Даже панорама ваших наскальных рисунков, Эндрю.
— Ну продолжайте же однако, — сказал я мягко, по правде говоря, не веря в то, что эти произведения искусства могут достичь такого совершенства, и тем не менее тщательно прикидывая в уме, сколько мне понадобится времени, чтобы добраться до Огайо. Молчание Олофа было недобрым, вероятно, и он собирался пуститься в путь.
Али поджал губы и черты лица его исказились:
— Я собирался было подойти их потрогать, как вдруг ясно услышал щелчок взведенного курка за своей спиной. Я тотчас же повернулся и оказался лицом к лицу со скульптором, засаленным гением с глазами человека, явно подверженного галлюцинациям; выряженного в нечто вроде рабочей блузы. Одежда его издавала такое зловоние, что полностью заслоняло запах куриною помета. Он не произнес ни слова, но за него творило его ружье, а этот язык понятен всем и каждому во всех странах мира. Так мы простояли с минуту, рассматривая друг друга, а потом я сказал ему:
— Здравствуйте, сударь. Меня зовут Али Рейем. Я — из турецкой миссии, аккредитованной в Нью-Йорке.
Я вытащил свои документы, но глаза его не отрываясь смотрели на меня. Я сказал ему, что это самые красивые скульптуры, которые я когда-либо встречал. На него этот комплимент не произвел никакого впечатления. Тогда я решился спросить его, за какую сумму он бы согласился уступить их.
Наконец, он открыл рот и произнес неприветливо, мрачно, ворчливо:
— Они не продаются. А теперь убирайтесь или я убью вас.
— Несмотря на угрозу, я попытался все же поторговаться. Я предложил ему двадцать пять тысяч долларов. Одержимый покачал головой и вскинул ружье. Пятясь к двери, я бросил: "Пятьдесят тысяч!" Он наставил мне дуло прямо в живот. Торопясь выскочить из курятника, я крикнул ему еще раз: "Сто тысяч". Еще раз он ответил мне то же самое замогильным голосом:
— Они не продаются.
Али посмотрел на нас, на каждого поочередно.
— Я хорошо знаю людей, осмелюсь сказать, что в людях я никогда не ошибался. Я имел дело с сумасшедшим… гением, может быть, единственным со времен Микеланджело великим скульптором мира… но сумасшедшим. И никогда он не продаст, никогда! Представьте себе, я предпринял назавтра новую попытку, приехав к нему после обеда, и предложил ему чек на сто шестьдесят пять тысяч долларов. Он выстрелил, пуля пронеслась над моей головой. Забыв о гордости, достоинстве, я пустился наутек, скорее в свою машину. Он еще раз выстрелит! Я видел, как пули рикошетом проносились где-то рядом со мной в пыли. Птицы кудахтали и разлетались, обезумевшие от ужаса, в разные стороны. Одна курица угодила прямо в ветровое стекло моей машины. Этот безумный перезарядил ружье и дал третий залп уже тогда, когда я выбегал со двора. Так я вернулся домой. Это было неделю назад… С тех пор я не могу уснуть. Такие статуи… прекрасные, такие прекрасные… в пыли, в грязище, в курятнике.
Мрачный и грустный, он поморщился от отвращения.
Олоф через минуту пожаловавшись вдруг на дикую головную боль, попросил извинить его и покинул нас почти бегом. Я, должен признаться, продемонстрировал такую же невежливость по отношению к моему другу и оставил Али разбитым, подавленным за столом, угрюмо рассматривающим свою сигару и потягивающим свой коньяк из рюмки, почти наполовину наполненной.
Я ни на секунду не сомневался, что Олоф попытается обогнать меня. Я выбрал более четкий маневр, зафрахтовав тут же реактивный самолет. И через три часа после того как я расстался с Али, я оказался в Лебэаэне, штат Огайо. Мне понадобилось сорок пять минут, чтобы я оказался на месте.
Холодный, свистящий, зловещий ветер сметал остатки соломы на жнивье кукурузного поля, когда я шел но пыльной тропинке, ведущей к дому. Было уже за полночь, но одинокий огонек пробивался, горел на последнем этаже дома. На крыльце стояло старое, выпотрошенное кресло, из которого торчали во все стороны пружины, напоминающие голову медузы. Ставни со ржавыми петлями где-то стучали, издавая ржавый скрип, а на крыше до половины выдранный картон, покрытый битумом, жутко хлопал при каждом порыве ветра.