Когда скульптор задул свой фонарь, я попытался воскресить в памяти эту удивительную сцену единения трех граций, теперь распростершихся в кузове грузовичка. Намек Али на Микеланджело был справедлив, если говорить о его произведении "Пьета". Та же чувственность и выразительность деталей, то же выражение молчаливого зова, так свойственного юным женским лицам. Почти благоговейно я помог ему прикрыть их соломой, одеялами и старым брезентом.

Минуту спустя грузовичок уже выезжал со двора, и старик направлялся к дороге. Четырьмя часами позже я был в Нью-Йорке.

В оставшееся до их прибытия время я, развил лихорадочную деятельность. Я купил стилизованные римские кровати, покрытые красным бархатом, дабы уложить на них скульптуры, и изменил расположение самого музея, чтобы оставить им достаточно места. Я поставлю кровати, говорил я себе, в углу, в семи-восьми метрах от наскальных рисунков; там мои гости познают апогей восхищения, своего рода оргазм души. Я начал разрабатывать план закрытого просмотра с шампанским и составлять список около двухсот знатоков, которые, вероятно, прибудут самолетом изо всех уголков мира, чтобы участвовать в открытии. Я даже придумал место, куда я дену труп старика, если это понадобится.

Когда на следующий день вечером зазвонил телефон, я скорей поспешил схватить телефонную трубку, думая, что скульптор прибыл на полчаса раньше предусмотренного времени.

Но нет. Увы, это был Олоф на другом конце провода. Голос показался далеким, а тон странным:

— Я предполагал, что позвоню вам, чтобы выразить вам свои поздравления.

— Значит, вы в курсе!

Я не смог воздержаться от того, чтобы не обнаружить в этих простых словах огромное удовлетворение, гордость за победу и желание ликовать, которые переполняли меня.

— Нет, но так как скульптур не было, когда я приехал, я сделал вывод, что вы снова меня обставили на финише.

Я улыбнулся. Бедняга старик Олоф! Мне было немного его жалко, человека, который оказывается всегда вторым, когда речь идет о значительных, важных приобретениях.

Ужасное опасение пронеслось в моей голове, холодок пробежал по спине, когда он вновь заговорил. Вот, что я услышал:

— Но сначала мне хотелось бы сказать вам, насколько я огорчен и сожалею…

— Огорчены? Чем, однако?

— Как! А вы… (к чему эта вальсирующая нерешительность по телефону?) не читали вечерних газет?

— Нет… (Это получилось, как кряканье из моей глотки, это вырвалось, как кряканье) И как это может меня касаться?

На другом конце провода — долгое молчание; я даже слышал, как он дышал. Наконец он заговорил, в его голосе слышалась бесконечная грусть:

— Там все написано. На первой странице. Старик, скульптуры из Огайо. Все. Он оказался ввязавшимся в небольшое дорожное происшествие, очень небольшое, при выезде из Гоушена. Полицейские попытались его остановить, он открыл стрельбу, они были вынуждены ответить, и он погиб. А потом они обнаружили в глубине грузовика скульптуры (видимо, у него сжалось все в горле: я даже услышал, как он глотал воздух). Эндрю… Они — полиция — они их уничтожат.

— Их уничтожат? — закричал я. — О Боже, нет! Нет, нет, нет! Почему они должны совершить такое безумство? Это же не порнография. Какая полиция? Какие полицейские? Я позвоню им сейчас. Я обращусь к губернатору…

— Нет, Эндрю. Губернатор ничего не сможет здесь сделать.

— Почему нет? Вы что, с ума сошли? Или что? Это же искусство, эти скульптуры! Вы слышите меня? — Я буквально рычал. — Любой специалист может подтвердить, что это шедевры! Они принадлежат мне. Я за них заплатил. А деньги я отдал скульптору.

Мне показалось, что голос Олофа доходил до меня откуда-то издалека, и в то время, пока он говорил, у меня было впечатление: разум мой оставлял, покидал меня, убегая в какой-то темный уголок, чтобы оттуда изгнать пустые, тщетные экзорцизмы. И поскольку я молчал, он повторил:

— Скульптор? Да нет же, Эндрю. Старик не был скульптором, он был специалистом по изготовлению чучел.

С течением времени исчезновение Сары, конечно, заметят. Семья займется поисками, но ее не найдут, так же, как и ее чеки. Ее чеки на предъявителя, они у меня. А когда начнется розыск, я буду далеко. Дело сделано. Назад пути нет.

А огонек лампы начинает подрагивать, мерцать…

Все началось прошлым летом, на озере Эстрелла, в горах. Выиграв небольшую сумму на игорных столах Лас-Вегаса, я отправился на озеро, как это иногда со мной бывало. Хотелось посмотреть, могу ли провернуть там какие-нибудь дела. Я вдруг обнаружил, что напал на выгодное дельце.

Место кишмя кишело одинокими женщинами; большинство из них были уже определенного почтенного возраста, из тех, у кого начинают появляться округлости где не надо, но все с деньгами и без умолку трещат, как попугаи, о том, как чудно они проводят отпуск, но умирают от скуки.

Прозондировав все о финансовом положении, я решил сделать из вдовы Паркер — самой что ни на есть привлекательной — предмет моего неотступного внимания.

Я ей преподнес розы, как это принято, окружив ее предупредительностью, которую следует ожидать от поклонника-воздыхателя. Маленькая, приземистая женщина лет сорока пяти, руки все увешаны бриллиантами, которыми, однако, не удавалось скрыть деформированность их. Сначала ее это забавляло, потом она стала выказывать свою благодарность. Никогда еще к ней так не относились; да еще такой красавец с седеющими висками и усиками а-ля Кларк Гейбл. Благодарность переросла в нежность, и от этого она потеряла здравый смысл, которым обладала. После чего все пошло как по маслу, и я думаю, что она мне поверила, когда я сказал ей, что люблю до такой степени, что хотел бы посвятить ей весь остаток жизни. А она без сомнения, меня любила. Я был очаровательным принцем на "кадиллаке" кремового цвета, а все разумные девочки, а также некоторые женщины, более рассудительные, убеждены, что такой принц придет и за ними.

Пробуждение было для меня тяжким. Мы были женаты около двух месяцев, когда я обнаружил, что был плохо информирован о сумме состояния, которое ей оставил покойный господин Паркер. Конечно, кроме этого старого ранчо со стенами, увитыми диким виноградом, построенного на холмах, возвышавшихся над долиной Сан-Фернандо, средств у нее было достаточно, отчего мы могли себе позволить вести безбедное существование. И я был бы счастлив довольствоваться этим. Я человек разумный, и убивать ее не входило в мои намерения. Я должен, впрочем, сказать в свое оправдание, что Сара была бы еще жива и более докучлива, если бы у нее не был столь извращенный ум. Приставать ко мне постоянно с одним и тем же: я должен работать, чтобы участвовать в расходах по дому! Я же предпочитал жить с дохода где-то в девяносто тысяч долларов в чеках и ценностях, которые покойный ее муж скопил в железобетонной промышленности.

Было уже где-то три месяца, как мы были женаты, как вдруг она открыла для себя, что мое-де ранчо в пять тысяч акров и тысяча голов скота было не что иное, как прекрасная золотая паутина, которую я сплел, чтобы туда ее заманить. Я очень хорошо помню то утро. Поскольку у меня совсем не было наличных денег, я был вынужден попросить их у нее — вот так она и узнала правду.