Перейдя на классический английский, он добавил:

– Тебе придется расстаться со своим нелепым сюртуком.

Я завернулся плотнее в длиннополый камзол и поднял воротник к самому лицу.

– Думаю сохранить его.

По правде говоря, я должен был в скором времени распрощаться со всеми нарядами и примерить либо черно-белые цвета Капеллы, либо изумрудный – схоластов.

– Если мы встретимся снова, я буду носить такую же зеленую одежду, как у тебя.

– Мы не встретимся.

Он сказал так вовсе не из жестокости. Для схоласта это было просто признание очевидного факта. Но он ошеломил меня не меньше, чем полученная от отца пощечина, и я ничего не ответил, все еще пытаясь осознать отрезвляющий смысл этих слов. Я знал, что никогда больше не увижу никого из этих людей. Размеры Империи были огромны, а человечество распространилось еще шире, и мне предстояло путешествовать среди этой тишины погруженным на многие годы в фугу. Я оставлял их всех в прошлом.

Нависшее молчание Гибсон нарушил волшебными словами:

– Я написал тебе письмо.

– Правда? – просиял я.

Мне нужно было бы подавить эту радость, затоптать в апатею, как сделал бы Гибсон, чтобы не дать ей просочиться наружу.

– Да, и там есть кое-какие идеи, как выбраться за пределы системы. И ни одна из них не предлагает положиться на милость пиратов.

Старик спрятал подбородок на груди и встал в тени массивного зубца, поразительно напоминая сову с зеленым оперением, когда его мантия захлопала на ветру. Погрузив руки в широкие рукава, он что-то нащупал там.

– Известно ли тебе, мой мальчик, что мы живем в поистине прекрасном мире?

Это был вопрос не из тех, какие обычно ожидают от схоласта, даже такого человечного, как Гибсон из Сиракуз, и я, застигнутый врасплох, оглянулся на старика. Под глазами у него темнели круги, а плечи сгорбились, словно под тяжким грузом. Он был похож на Атланта, чьи героические попытки удержать весь мир близились к концу.

Борясь с удивлением и преждевременной печалью, я ответил:

– Да, полагаю, известно.

Гибсон улыбнулся, едва заметно, как осенняя паутина блестит на солнце.

– Твой голос звучит неуверенно.

Я невольно оглянулся на монументальную постройку из черного гранита и зеркального стекла, на Главную башню и бастионы своего дома. Тому самому солнечному свету, что превратил поверхность воды в серебристое стекло, не хватило яркости, чтобы осветить замок моих предков, который был словно погружен в грозовую тучу, хотя день был абсолютно ясный.

Я услышал смех схоласта:

– Тебе трудно поверить моим словам, но ты еще не видел это.

Даже не взглянув на него, я понял, что речь идет об океане.

– Видел.

– Гвах![14] – с упреком фыркнул схоласт. – Ты смотришь, но не видишь.

И я посмотрел.

Океан был именно таким, как я уже рассказывал: полотно волнистого стекла, обрамленное свинцовым заревом. Ветреные острова в этот час и с этой высоты невозможно было увидеть, редкие облака разрезали густыми тенями поверхность моря, превращая серебристую воду в черную, мерцающую, словно бездонная глубина космоса. Гибсон оказался прав – это было прекрасно.

– Несмотря на все, что происходит возле отдаленных звезд, – нараспев проговорил Гибсон, руки которого все еще шебуршали в рукавах мантии, – несмотря на случившееся здесь… несмотря на все это уродство, Адриан, мир прекрасен.

Он выпростал из-под материи руку, в которой была зажата маленькая книжка в коричневой кожаной обложке.

– Держи крепче! – Гибсон глубоко вздохнул. – Последний урок перед расставанием.

– Сэр?

Я взял книгу и прочитал вслух название:

– «Король с десятью тысячами глаз»? Кхарн Сагара?

На первой странице лежал плотно прижатый к корешку белый с металлическим оттенком конверт. Письмо для схоластов – я просил о нем Гибсона. Я быстро захлопнул книгу, опасаясь камеры-дрона, которая могла прилететь в любой момент, хотя небо было пустым, не считая кружащих вдалеке с громкими криками чаек.

– Про короля пиратов? Гибсон, это же роман!

Мой учитель поднес палец к губам, призывая меня говорить тише:

– Просто подарок от старика.

Он махнул поднятой рукой с притворным самоуничижением.

– А теперь слушай. Этому тебя не научит ни один тор из атенеума, ни один анагност из Капеллы… если этому вообще можно научить. – Он повернулся и снова посмотрел на море. – Мир так же переменчив, как океан. Спроси любого моряка, и он объяснит, что я имел в виду. Но даже самый жестокий шторм, Адриан… сосредоточься на его красоте. Уродство мира будет наползать на тебя со всех сторон. Тут уж ничего не поделаешь. Ни одна школа во Вселенной не сможет это остановить.

Как ни поразительно было слышать подобные речи от логика Гибсона, я все же невольно задумался над его словами об уродстве мира. И до сих пор гадаю, не знал ли он уже тогда о том, что вскоре ожидало нас обоих, о том, как быстро опустится сапог, словно на лицо несчастного раба на Колоссо.

– Однако в большей части Галактики ничего не происходит. Мир и спокойствие лежат в самой природе вещей, и это могучая сила, – заключил он.

Я не знал, что ответить, но Гибсон избавил меня от затруднений, закончив разговор:

– Что бы ни случилось, с тобой все будет хорошо.

Я положил книгу за отворот рукава и, повинуясь порыву, снова обнял старика, который был мне роднее отца.

– Спасибо, Гибсон.

– Не думаю, что ты разочаруешь нас.

У меня в горле низко и несогласно забулькало, но, прежде чем я успел произнести хоть слово, Гибсон добавил:

– И твоих родителей тоже. Они поймут это, когда тебя уже здесь не будет.

– А я в этом не уверен.

Я разжал объятия, отпуская старика. У меня были еще две недели на подготовку, на прощальные слова. Но если не считать самого Гибсона, никто не заслуживал этих слов.

Он улыбнулся, показав ряд мелких белых зубов:

– Никто из нас никогда и ни в чем не уверен.

Было ли это капризом воображения или игрой серебристого света? Мне показалось тогда, что на лицо схоласта упала тень, словно солнце внезапно скрылось за облаками. Когда я вызываю в памяти образ Гибсона, то всегда вижу его таким, как в тот момент, – на ветру у прибрежной стены, сгорбленным, морщинистым и печальным. Стариком, опирающимся на трость. Видеть его в другом освещении, чем в тот прекрасный день, почему-то кажется мне кощунством, как будто все прочие дни были уродливы и ужасны.