– Эге, да вокруг вас, вижу, собралась голодная публика.

В голосе Мии слышится веселье. Собаки плотной группкой сидят в центре загона. Все не сводят с нас глаз. Повизгивают и подвывают. Видно, действительно голодные.

– Господи боже ты мой, – произносит в раздражении Джек, – если они хотят, не мешай им, пусть подойдут ближе.

Мия проводит с пультом какие-то манипуляции. Собаки подходят ближе и окружают нас со всех сторон. На меня часто дышат слишком много разинутых ртов. Я улавливаю запах их дыхания, в вечернем воздухе отдающий мясом. Расталкивая остальных, вперед выходит Двадцать Третья – сука, помесь ротвейлера с кем-то еще, с плотными буграми мышц на плечах и крестце. Рычит и громко щелкает зубами на Семнадцатого, дворнягу с сонными глазами. Самая крупная псина во всей стае, огромная даже для своей породы. Джек похлопывает собак по бокам и треплет их за уши, поглядывая на море машущих хвостов. Но я чувствую легкое, как перышко, прикосновение страха. Вспоминаю золотистые глаза и маленькие смертоносные челюсти койота. Вдруг между собаками исчезает любая разница. Вокруг слишком много разинутых пастей. Я поднимаю над головой руки, тем самым подавая Мии условленный сигнал.

– Не проси ее о помощи, – шипит Джек.

– Но почему? Я всего лишь глупый ребенок.

Я пытаюсь храбриться перед Джек, но, когда собаки вежливо отступают обратно к центру загона и сбиваются в плотную кучу, из моей груди рвется облегченный вздох. Адреналин, пульсирующий в крови, медленно отступает. Когда Джек отворачивается, я слегка шевелю в адрес Мии пальцами. Она с хмурым видом изучает показания приборов и, кажется, не замечает моей маленькой благодарности.

Мы с Джек наполняем едой миски, пока собаки трепещут, сбившись в тугую, плотную свору. Проверяем, есть ли у всех вода, и убираем за ними в пластиковый мешок, со всех сторон облепленный предупреждениями о биологической опасности. Работа чуть ли не хуже разгрузки мяса. Потом выходим из загона и запираем за собой ворота.

Мия выпускает свору, которая залпом устремляется вперед – каждая к миске со своим собственным номером. Келвин за остальными не поспевает, отчего в моей душе шевелится печаль. Он такой хороший пес, и то, что ему приходится стареть, совсем не справедливо.

Псы набрасываются на еду. Воздух наполняется жадным хлюпаньем мяса и языков. Я протягиваю Мии пластиковый мешок с собачьими испражнениями. Она с отсутствующим видом его берет, все так же хмуро вглядываясь в приборы. Не знаю, что она потом делает со всем этим дерьмом.

Ненависть к Мии, похоже, отнимает у нас массу энергии. Порой мне хочется сбросить с себя эту ношу, будто тяжелый рюкзак.

В своем загоне, пошатываясь, стоит койот. Он, должно быть, сонный и растерянный, но все равно стоит, взирая на нас с видом короля, удостоившего нас своей аудиенции.

Я помню долгий разговор, когда нам было лет по семь. Мия объясняла нам генетические хитрости, благодаря которым кожа у нас не такая, как у нее, и как это может отражаться на нашей и ее жизнях за пределами Сандайла. Не думаю, что мы с Джек тогда могли взять в толк, что означает «афроамериканка». Теперь, похоже, я понимаю это чуть лучше. Как понимаю и то, почему эта уединенная, необъятная пустыня обладала в ее глазах такой привлекательностью. Здесь, вдали от больного, разбитого сердца цивилизации, царят мир и покой.

* * *

За ужином я с Джек не говорю. Острое жало обиды, как кнопка на стуле, никуда не делось и заявляет о себе каждый раз, когда я смотрю на нее или слышу ее голос. Ребенок. Когда подают десерт, Джек вываливает мне в тарелку всю свою клубнику. Эту ягоду она обожает.

– Не хочу, – говорю я.

– Знаешь, сегодня… Я назвала тебя «ребенком», считая, что это крутая кличка. Что-то вроде Санденса Кида.

– Уууух… – помимо воли вырывается у меня. Ничего не поделаешь: так случается каждый раз, когда в голову лезут мысли о Роберте Редфорде.

Как-то раз после отъезда проведшей у нас лето аспирантки на стене остался постер «Буч Кэссиди и Санденс Кид». Фильм мы никогда не видели, плакат Фэлкон вскоре выбросил, потому что не верит в подобные вещи, но было слишком поздно. Мы уже успели увидеть ЕГО.

– Ладно, – говорю я, хотя знаю, что она врет и на самом деле имела в виду глупого ребенка, но, по крайней мере, она пытается загладить свою вину. – Спасибо, Кэссиди.

Джек берет из вазы яблоко, отхватывает зубами один огромный кусок и жует, не закрывая рта. Выглядит совершенно неприлично, и я хохочу так, что Павел в испуге поднимает на меня глаза. На первый взгляд это кажется смешным, но в действительности за ее баловством кроется самый тайный, самый важный посыл, который она пытается донести до меня только по особым случаям. Я всегда буду о тебе заботиться. Джек берет меня под столом за руку, и после этого все и правда приходит в норму.

Опять тот самый день. Наступает раз в месяц и не перестает нас пугать. Томография и анализы крови.

Лаборатория томографии располагается в самом маленьком здании комплекса. Вокруг нее, похоже, больше, чем где-либо, разрослись кактусы и теперь выгибают навстречу нашим голым рукам и ногам спины, когда мы идем по узкой тропе. Фэлкон щелкает выключателем, и комната озаряется белым, по обыкновению резким сиянием неоновых ламп на потолке. Я давно заметила, что ученым просто не дано добиться нормального освещения. Им, по-видимому, нравятся одни крайности – либо слепящий свет, в котором рельефно проступают даже самые мелкие детали, либо угольная чернота.

Игла уже не причиняет боль, а может, мы к ней просто привыкли. Пока я не смотрю на нее и думаю о щенках, все в полном порядке. Гадолиний, устремляясь по венам, порождает ощущение холода и пылающим факелом озаряет определенные участки нашего мозга, давая Фэлкону возможность увидеть, что там происходит.

Внутри томографа холодно. Узкая, холодная, наполненная звуками машина, порождающая ассоциации с призраками, стучащими в твой гроб. В ней тяжело дышать, но, выходя, я каждый раз заставляю лицо расплываться в улыбке. Потому что следующей идет Джек.

– Веселее, Джекфрут, – говорит ей Фэлкон.

Сестра теребит на шее звездчатый шрам, как делает каждый раз, когда чего-то боится. Сама мысль о том, что ее можно увидеть изнутри, повергает ее в ужас.

Закончив с нами, Фэлкон часами смотрит на карту мозга каждой из нас. Из-за светлых и темных разводов на них они похожи на снимки ночного города с высоты птичьего полета. Больше всего мы интересны