показывал, но я не понял, на которую, а переспросить постеснялся. Да и вообще мне было неловко в роли рассматривающего «товар». Посидев с четверть часа, я позвал своего спутника домой, где сказал своему другу, что невеста понравилась, и послал его сватать.

Дома у них были рядом, Пётр Григорьевич пользовался доверием родителей невесты и договорился быстро, вскоре пришли за мной. Родители начали расхваливать свою дочь, но это было лишним, я вполне доверял своему другу. Мать невесты показала мне ее скруту: сибирку суконную, сибирку шубную[176] и прочее. Наконец мы договорились, что через день они приедут «место смотреть»[177] (для проформы). А невесту с вечерины так и не позвали, я так и не узнал ее в лицо. Знала ли она меня — не знаю.

Так, высватав нечаянно невесту, я после полуночи приехал в Сельменьгу. И лишь только приехал туда, старшая сестра сообщает мне, что «Мельниковы» уехали к нам сватать Ольку. Вот тут я пожалел, что заезжал в этот раз к своему другу. Я понял, что Мельниковы поехали не зря: коль сестра Александра здесь, значит, они с женихом договорились. Я не хотел быть помехой сестре, а играть сразу две свадьбы семье было не по карману.

Когда мы с Александрой возвращались домой, она, очевидно боясь, что ее жениху могут отказать из-за моих намерений, откровенно попросила меня отложить мою свадьбу. Я ответил, что именно так и решил поступить. По приезде домой я сказал домашним, что высватал себе невесту, но все же Олькиному жениху отказывать не следует.

В тот вечер, когда выпивали на просватаньи Ольки, приехал, как на грех, «смотреть место» и мой предполагаемый тесть. Зайдя в избу и поняв, в чем дело, он почувствовал себя очень неловко, а я от стыда не знал, куда глаза девать. Он хотел было сразу ретироваться, но отец усадил его за стол, а когда выпили сорокоградусной, неловкость положения сгладилась.

Потом и выход нашли. Отец решил, что можно будет сыграть одну за другой обе свадьбы в этот мясоед[178], благо до масленицы было еще далеко. Так и порешили: сначала наварить пива и выдать Ольку, а потом сразу же варить пиво к моей свадьбе. Мой будущий тесть повеселел и уехал домой.

Но вскоре к моей невесте посватался другой жених, и ее родители, боясь, что у нас с двумя свадьбами дело не выйдет, просватали ее. Так и не пришлось мне повидать свою невесту. Потом, через несколько лет, я ее как-то раз видел, показалась она мне тогда толсторожей, неуклюжей бабой.

В ту зиму женитьба моя так и не состоялась. Но мать не успокаивалась: теперь, после выдачи сестры, ей тем более нужна была помощница.

В конце лета ей нахвалили невесту в Нюксенице, Степашку, сестру Васьки Офонина[179]: «девка поставная[180], роботная, обходительная и баская». Мать с моего согласия пошла, посваталась, но отказали, и она опять повесила голову.

В конце страды[181] была на Норове у Олёксы Киршонка помочь[182]. Жали у него почти все девки с Норова и Дуная. Мы с ребятами под вечер тоже надумали пойти туда: хотя Олёкса нас и не звал, но мы просто не знали, куда девать время. Была на этой помочи племянница Олёксы, с Березова[183], Дунька Паши Сивого, или Пашка Киршонка, брата Олёксы. Девка она была веселая, «писельница»[184] и плясунья первая, голосом ее и я нередко восхищался. Ребята около нее увивались, и она держала себя с ними довольно свободно, что называется, не «степенилась», поэтому в глазах общественного мнения не причислялась к категории невест-славниц[185], да и ребята не смотрели на нее как на невесту, а лишь как на веселую, подающую надежды девку. Потому что хозяйство ее отца было крайне бедное, древняя-предревняя изба у них топилась еще по-черному[186], тогда как в это время почти ни у кого этого уже не было.

В то время понятия богатые и хорошие, бедные и худые люди были равнозначны. Говорили примерно так: «Ой, девушка, он ведь у хороших людей-то женился: дом — пятистенок, в избах все выкрашено, три лошади, петь коров, хлеба полон амбар, любо к такому тестю-то подъехать». Или наоборот: «Ой, дева, у худых людей-то ведь он женился: изба-та одна, да и та искосилась, тово и гледи, шчо упадет, лошадка тоже одна, да и то кляча какая-то, едва ноги волочит, а хлеб-от кажной год с Рожесва купленой едят-то-то любя погостит у такого тестя-то!»

Поэтому ни один жених, если он сам не отчаянный бедняк, не набрался бы мужества посылать сватов к Паше Сивому, будь его Дунька еще в пять раз лучше.

Мне ее веселый нрав очень нравился, и так как у меня не было твердых оснований полагать, что она «волочится с кем попало», я не испытывал к ней отвращения, как к некоторым другим, которые явно, что называется, были «слабоваты на передок». И если я не посылал ее сватать, то не потому, что они — «худые люди», а потому, что у меня все же не было уверенности, что она не «избалованная». Кроме того, видя, что около нее увиваются так называемые ребята-славники[187], я боялся, что она посмеется над моей попыткой ее высватать. Последнее было, пожалуй, главной причиной. В отношении же «девичьей чести» у меня в это время уже был свой особый взгляд, отличный от общепринятого.

Мне были гадки девицы, которые сходились в один вечер с несколькими парнями, иногда за плату, за «гостинцы». Но девушка, не устоявшая перед соблазном неизведанного или подло обманутая каким-нибудь деревенским донжуаном, не утрачивала в моих глазах своих достоинств — при том условии, если бы она не вздумала обманывать, а откровенно рассказала бы, что с нею произошло. И, наоборот, для меня не имела ценности сохраненная девственность, если ее обладательница — существо лживое и лицемерное.

Не хотел бы я также иметь женой девицу из разряда тех, о которых говорили, что она не знает уж, как ей и ступить, как ей и взглянуть, словом, которая все