не вырубишь и топором. Топере-то вот нам говорят то и сё, а как подпишем, дак и возьмутся за нас». Я видел, что слова его скверно действовали на мужиков и ждал, что писарь придет мне на выручку. Но он, очевидно, предполагал, что я его за его услугу водкой угощу, а когда увидел, что я об этом не заикаюсь, повернул против меня и поддержал опасения Паши Варюшонка. «Да, — говорит, — мужики, подписать — дело не шуточное, не мешает и подумать».

Я видел, что все рушится. Нервы мои напряглись до предела, и когда он так сказал, я, не помня себя, схватил из-под себя стул и взмахнул им, чтобы ударить его по башке. На мое счастье стул успел схватить и удержать Иван Дмитриевич. Тогда я разразился руганью по адресу писаря: мол, ты — пьяница, только за бутылку можешь дело делать и т. д. Он полез из-за стола и стал звать с собой старосту. Но я решительно заявил, что старосту выбирали мужики[162], и он должен слушаться их, а не тебя, а ты обязан подчиняться старосте, как твоему непосредственному начальнику.

Говоря все это, я заметил на лицах мужиков растущее доверие ко мне: они увидели, что я не боюсь «начальства». Писарь, походив по улице, вернулся назад, а староста так и не посмел выйти из-за стола: он и писаря боялся ослушаться, но я, по-видимому, показался ему страшнее. После этого мужики, не колеблясь более, начали подписывать приговор.

Я попросил писаря тут же снять мне копию с приговора (по нему земство выдавало на первый посев бесплатно семена клевера) и в тот же день уехал на пароходе в Устюг.

Но в земстве агроном мне сказал, что семян нет. Это меня опять взбесило, и я закричал на него: зачем, мол, советуете переходить на многополье, если сами же это дело срываете. Но он мне спокойно сказал: не волнуйся, может быть, еще дело наладится и посоветовал идти с дороги отдохнуть и придти завтра в 10 часов. А назавтра он мне сказал, что я могу ехать домой, а клевер дня через три будет в Нюксенице, его пришлет из Вологды с первым отходящим пароходом губернская земская управа.

Так и вышло. Клевер я получил, и мы успели его посеять. Но все же правильное многополье тогда не привилось: на следующую весну семян бесплатно уже получить было нельзя, да и мужиков уговорить «портить» травой второе поле было невозможно.

Но польза от этого дела все же получилась. Многие развели с этого времени свои семена и стали сеять клевер по так называемым дерюгам. Выгода травосеяния вскоре стала очевидной: сеном стали меньше нуждаться, да и хлеб после клевера рос лучше. Все же меня очень ругали те, кто пахал поле после клевера сохой. Зато тем, у кого уже были плуги, пахать было нетрудно, и это послужило хорошей агитацией за плуг.

В это же время мне пришлось выступать в суде по делу Шушкова и других. Всего свидетелей было 23 человека, из них 18 — со стороны Шушкова. Разбирала дело выездная сессия Московской судебной палаты в городе Великом Устюге — там Шушков жил, существуя уроками, после того, как был выпущен под залог из Крестов.

Когда мы приехали в Устюг, многие из нас перед судом побывали у него на квартире, тут нас «репетировал» его защитник. Он хотел, чтобы несколько свидетелей показали, что они в числе других силой притащили Шушкова на митинг и заставили переписать с черновика приговор. При этом адвокат предупредил, что этим свидетелям, возможно, придется пересесть на скамью подсудимых. Из всех нюксян — бывших друзей Шушкова, шумевших в 1906 году о своей революционности, ни один не согласился дать такие показания. Пошел на это только один неграмотный, но прямолинейный мужик из деревни Звегливец, Яков Золотков, или, как его обычно звали, Якунька Коротаненок, да еще я.

Мне было грустно, что эти люди, когда-то казавшиеся твердо убежденными, теперь, боясь за свою шкуру, не хотели помочь своему бывшему учителю и другу. Шушков был этим крайне обижен. Когда мы остались одни, он сказал: «Дурак же я был, что старался для таких неблагодарных скотов!»

Этим он поколебал мое уважение к нему. Я читывал про революционеров, которых крестьяне ловили, избивали, отдавали в руки полиции, но они и после этого не меняли своих убеждений и продолжали борьбу. До этого я и Шушкова считал примерно таким, поэтому слова его как будто холодной водой обдали меня.

Окончательно он уронил себя в моих глазах, когда перед ожиревшими, увешанными крестами и звездами судьями расплакался, говоря, что он заблуждался, что он постарается загладить свою вину и, наконец, разрыдался.

Совсем иначе держал себя перед судьями Иван Дмитриевич Бородин. Он все время смотрел на судей с вызывающей усмешкой, а когда ему предоставили слово в свою защиту, заявил, что он не находит нужным защищать себя перед царским судом. Я завидовал его выдержке и восхищался ею. Тем более что сам я, надо сознаться, подкачал.

Когда меня вызвали из свидетельской в зал суда, я был поражен торжественно-враждебной обстановкой. Судьи — крупные, жирные, седые старики со злыми взглядами, в черных сюртуках, с ослепительно белыми крахмальными воротничками, с большими блестящими звездами на грудях, показались мне чуть ли не министрами.

Председатель суда встретил меня вопросом: «Ну, что, свидетель Юров, по этому делу знаешь?» Не находя подходящих слов, я нерешительно начал: «Во-первых…», а председатель как рявкнет по-бычьи: «А во-вторых?» И я вдруг страшно смутился, растерялся. Окрик показался мне очень враждебным, и я понял, что верить мне тут не будут, что бы я ни говорил. К тому же начал я действительно с неподходящего слова и подумал, что они, наверное, угадывают предварительную заученность моего показания. От сильнейшего волнения я задрожал, как в лихорадке, особенно ноги. Стыд за эту непроизвольную дрожь, особенно перед земляками-нюксянами, еще больше увеличивал мое волнение.

Но все же кое-как я взял себя в руки, поуспокоился и приступил к показанию. И вышло, надо сказать, неплохо. Я больше всего старался не показать заученности, говорить так, как будто сейчас