битый час втолковывали. Он вроде понял, а потом задурил…

— Надо поговорить с ним, — Костяника снял трубку телефона, попросил горный отдел. — Петр Григорьевич, зайдите-ка ко мне!

Никольчик явился немедленно. Судя по внешнему виду, он немного пришел в себя, успокоился.

Костяника, недолго думая, спросил напрямик:

— Что у вас тут произошло?

— Не понимаю, Степан Михайлович, — с кем?

— С моим заместителем!

Никольчик замялся:

— Ничего. Я бы не хотел об этом…

— Ну-ну!

— Леонид Васильич заставляет меня чернить память ни в чем не повинного человека. А я не могу и не хочу.

— Почему вы думаете, что он чернит эту память?

— Потому, что правда только одна.

— Петр Григорьевич, не противопоставляйте себя коллективу. Скорее то, что утверждают все, — правда.

Со стороны могло показаться: Костяника просто не понимает, в чем дело. Когда он заговаривал о таких материях, получалось особенно внушительно. Оба они работали в шахтоуправлении с самых первых дней, и, если на то, коллективом Никольчик дорожил не меньше, чем Костяника.

— Да, это приходило в голову и мне, — признался он. — Вначале я тоже так думал, а теперь…

— А теперь? — подхватил Костяника и даже изменился в лице. — Что же произошло? С вами, с вами, а не с кем-то другим?

Никольчик не сразу отозвался:

— Простить себе не могу, что хоть ненадолго согласился оклеветать ни в чем не повинного человека!

Дергасов предпочитал держаться как бы в сторонке. Делал вид, что занят газетой.

— Что же вас заставило? — допытывался Костяника. — Ведь чего доброго, вы и дальше так же станете.

— Вот именно, — не сдержался Дергасов и с шумом сложил газету. — Вчера — одно, сегодня — другое.

Никольчик полоснул его откровенно не принимающим взглядом и, словно вспомнив, что нужно договаривать все до конца, горько усмехнулся.

— Не что заставило, а кто. И я скажу: вы, Леонид Васильич! — с прежней запальчивостью проговорил он. — Я не могу и не хочу утверждать, что Журов был пьян, клеветать на него… на мертвого!

— Ну, ему от этого ни холодно, ни жарко, — спокойно бросил Дергасов. — А коллективу совсем не безразлично — доброе у нас имя или нет.

Костяника с явным недоумением попытался примирить их.

— Наде же смотреть на вещи здраво. А у меня, простите, Петр Григорьевич, такое впечатление, что у вас — того, — покрутил он пальцем возле виска и даже пошутил: — Как это, по-вашему, по-маркшейдерски? Ага: вкрест простиранию!

Как ни был сбит с толку Никольчик, он почувствовал, что Костяника скорее отстаивает заведенный порядок, чем пытается понять случившееся. Он попробовал убедить его, что виноват во всем сам и сам будет отвечать, но тот и слушать не стал.

— Вы-то, безусловно, ответите. И в том, и в другом случае. Но к чему гадить нам, руководству?

«Вот правдолюбец, я и не знал! Ничего не понимает, — едва подавляя закипавшее раздражение, думал Костяника. — Ну, как ему вдолбить, что дело обстоит только так: или виноват Журов, или мы все. Журов погиб и — как бы ни было — погубил еще троих. Так неужели не понятно?»

Никольчик по-прежнему стоял перед ним, меняясь в лице и прижимая к груди папку, с которой обычно являлся к начальнику шахты или главному инженеру. Костяника забыл даже сказать, чтобы он сел, как всегда, когда вызывал подчиненных, а сам Никольчик так и не догадался.

— Подумайте хорошенько, Петр Григорьевич, — помолчав для внушительности, сказал он. — Дергасов ведь дал вам рекомендацию, вы в партию вступаете. Наконец, у вас семья.

— Жена меня понимает, — трудно вздохнул Никольчик. — А что касается партии, то я не могу вступать в нее с нечистой совестью.

— Нет, видно, с вами не договоришься! Что ж, по-вашему, у всех нас совесть нечистая? Так, что ли? На мертвого вы клеветать не хотите, а на живых — сколько угодно.

— Ну, к чему это? — краснея, попытался возразить Никольчик. — Я и не думал так. Просто мне совесть не позволяет иначе…

Дергасов бросил снова:

— А мне совесть не позволяет теперь давать вам рекомендацию в партию. И предупреждаю: при разборе вашего заявления я буду против приема.

Никольчик болезненно поморщился. Что-то внезапно прострелило сердце, перехватило дыхание, отозвалось под лопаткой.

— Дело ваше. Теперь я сам отказался бы от нее.

Папка выехала из-под мышки, упала. Он суетливо нагнулся, собрал разлетевшиеся бумаги и, болезненно пошатываясь, вышел.

Костяника отдышался, неторопливо прикинул что-то.

— Придется говорить с Мамаевым. Кто в прокуратуре ведет расследование?

— Кажется, Павлюченков.

Набрав номер, Костяника как ни в чем не бывало зачастил:

— Здорово, Лукич! Узнаешь рыболова? Привез, привез и тебе дам. Ну, как окуньки? И много? Давай, если так, в субботу на ночь, — лицо его приняло мечтательное выражение, глаза глядели куда-то вдаль. — Как в Германии? Ничего, живут! Неплохо, говорю, живут: социализм строят…

Дергасов не любил слишком долгих подходов к делу. Он бы уж давно перешел к самому главному, а Костяника тянул и тянул — о разных разностях.

Наконец, словно вспомнив, зачем позвонил, тот как бы между прочим спросил:

— Лукич, кто у тебя нашим делом занимается? Павлюченков? Главный виновник ведь наказал себя сам. Ну конечно! Я тебя прошу: проследи лично…

По тому, как урчало в трубке — то деловито-сдержанно, то шутливо-раскатисто, — Дергасов без слов понимал, что городской прокурор сделает все, о чем просит Костяника, и что они непременно поедут на рыбалку — пить водку, рассказывать анекдоты и не спать всю ночь. Он позавидовал тому, что лишен этого увлечения и, как человек практический, предпочитает ловить рыбу совсем в другой воде.

— Собачья должность! — окончив разговор, неожиданно пожаловался Костяника. Одутловатое его лицо покраснело, угольные брови сердито встопорщились. — Наворочали, а я выкручивайся!

— Ну, что считаться? — повеселев, возразил Дергасов. — Дело-то общее.

— Я не считаюсь, — Костяника брякнул ладонью по столу. — А надоело! План не добрали! Каких-нибудь два процента, а разговоров теперь не оберешься. И премии не видать…

Но на Дергасова это не произвело никакого впечатления.

— Чего ты шумишь? Компрессоры у нас никуда. Простои замучили.

Перебирать можно было многое. Все оказывалось взаимосвязано и все важно.

— Да, знаешь что, — усмехнулся он, словно обещая нечто забавное. — Журов узнал, что жена его путается с кем-то из проходчиков, и запил.

Ничего не понимая, Костяника уставился на него.

— Какой Журов?

— Электромеханик. Погибший.

— Ну и что?

— При случае подкинь это своему прокурору. А он уж приобщит к делу.

Телефонный звонок заставил Костянику снова подняться, взять трубку. Разговаривая, ходить возле стола, насколько отпускал скрутившийся шнур, вошло у него в привычку.

Звонил Суродеев. Не понимая, чего он хочет, Костяника односложно ронял:

— Хорошо. Ну, что ты? Все-таки интересно было увидеть снова. Следов войны почти не осталось. А