— Знаю! Ее охраняют немецкие автоматчики. Едва мы войдем в лощину, они нас перестреляют. Я верю в вас, друзья мои! Идите! Мы ударим с фронта!

В 3 часа 18 минут Романцов уже выиграл бой, хотя еще не прогремело ни одного выстрела. Вражеские часовые у моста были сняты.

Рота стояла на шоссе. Романцов приказал Михееву с отделением автоматчиков бесшумно пробраться вдоль шоссе через открытое поле в поселок, захватить каменный дом и по сигналу красной ракеты открыть шквальный огонь.

Поле перед поселком было ровным лишь на карте. Как и предполагал Романцов, на нем были рытвины, кочки, ямы.

Когда пошли огороды, Михееву с бойцами стало еще удобнее ползти между высоких гряд. Они пробрались по огородам в центр поселка, в каменный дом. На улице не было немецких солдат.

В лесу, на фланге, там, где было боевое охранение, непрестанно гремели выстрелы. Это Рябоконь наседал на противника… А на шоссе было тихо, и вражеские часовые дремали, радуясь тишине.

Мысль Романцова, его командирское решение на атаку еще не были полностью воплощены в действие, но он уже победил.

Едва красная ракета взвилась в вышину, Рябоконь усилил обстрел поселка, а Михеев с бойцами ударил с чердака дома из автоматов вдоль улицы. И фашисты дрогнули, оторопели, ибо ночью шальной выстрел в тылу страшнее, чем пуля снайпера днем на поле боя. А сейчас в центре поселка, в каменном доме, уже были русские.

По шоссе шла в атаку рота Романцова.

Начинался рассвет. Еще робкой, еще узкой зеленоватой каймой светлело на востоке небо.

Романцов стоял на крыльце каменного дома. Он безостановочно курил.

— Ложись спать, Никита, — сказал он. — Я сам обойду полевые караулы. Нам повезло, что немцы не успели сжечь дома.

— Захвачено восемь пулеметов!

— Доложили комбату?

— Так точно! Бронебойщики чуть не плачут: немецкие танки убежали! Только снег заклубился! Эх, дал бы ты мне бронебойки, я бы не упустил!

— Да, тут я ошибся, — сказал откровенно Романцов. — Ложись спать, Никита! — повторил он. Ему показалось необходимым добавить несколько ласковых слов. — Еще одна ночь прошла, еще один бой! А сколько таких ночей до Берлина?!

— Мы за эту ночь знатно шагнули! — сказал Никита. — Чуть не на двадцать километров шагнули!

Он, словно пьяный, побрел, пошатываясь, в дом, и Романцов понял, что через минуту Никита крепко уснет на полу, рядом с солдатами…

Брезгливо обходя трупы фашистов, Романцов медленно пошел к околице, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух.

Сердце его билось тяжелыми, мерными ударами, словно он взбирался на высокую, крутую гору.

1944—1945 гг.

ОФИЦЕРСКАЯ ДРУЖБА

Встретились они на стрелково-пулеметных курсах летом 1942 года.

Случайно их зачислили в один взвод, и три месяца старшие лейтенанты Иван Эльяшев и Виктор Вербицкий сидели рядом в учебном классе, а их койки в казарме и винтовки в пирамиде тоже стояли рядом.

В часы отдыха они нередко сиживали в конце коридора второго этажа у окна, курили скверный табак под названием «букет моей бабушки» и беседовали с той откровенностью, которая возникает между фронтовиками, когда они не уверены, что им доведется еще раз в жизни встретить друг друга.

Эльяшев, черный, худой парень, рассказывал, что однажды на школьном спектакле в какой-то пьесе изображал без грима турецкого пирата.

Сейчас ему было двадцать три года, и жизнь его была необычайной.

Семи лет он поступил в школу, сразу во второй класс, и учился превосходно. Окончив с отличием среднюю школу, он пошел в авиационное училище. Он был так силен в ту пору, что легко крестился двухпудовой гирей. Доктор обычно говорил, что Эльяшев «двухсердечный».

Из авиационного училища Эльяшева отчислили за озорство. На бреющем полете, почти касаясь земли, он выскочил из-за пригорка и пронесся над головами работающих в поле колхозников. Одна старушка едва не умерла от испуга…

Получив жалобу председателя колхоза, начальник училища вежливо предложил Эльяшеву купить в ближайшем магазине штатский костюм, шляпу и галстук.

Эльяшев не захотел покидать армию и подал рапорт о переводе в кавалерийское училище. На первом же занятии он упал с лошади и сломал себе три ребра. Обидевшись на кавалерию, на самого себя и на весь белый свет, он решил пойти в пехоту, но в это время началась война с белофиннами. Эльяшев записался добровольцем, на фронте выдал себя за лыжника и всю зимнюю кампанию был в лыжном батальоне, получил там за боевое отличие звание младшего лейтенанта.

Так и не стал Иван Эльяшев ни летчиком, ни кавалеристом, ни лыжником, а в 1941 году принял под свою команду роту ополченцев и отступал с нею от Пскова до Пулковской обсерватории…

На курсах Вербицкий и Эльяшев непрерывно ссорились, и это крайне удивляло офицеров. Вбегая после очередной ссоры в казарму, Эльяшев презрительно говорил, что с этой «архивной крысой» он больше не имеет ничего общего.

Через час можно было видеть, как они оба, стоя у окна, курили и мирно беседовали. Виктор Петрович говорил что-то серьезным, наставительным тоном, а Эльяшев сопел и отворачивался.

Незадолго до выпускных экзаменов между ними также произошла размолвка.

В часы самоподготовки они чертили схему: стрелковый батальон в обороне.

Объявили перерыв.

Захлопнув устав, Вербицкий потянулся, сочно зевнул и заявил, что надоело ему заниматься «обеспечением флангов» и «сторожевыми постами»…

— Я научный работник, — сказал Виктор Петрович. — Я историк. После войны с наслаждением сниму форму, надену рубашку с отложным воротничком и тихохонько, пешочком пойду в публичную библиотеку.

— Значит, ты не хочешь воевать? — удивился Эльяшев.

— Это не то, Ваня. Нужно сейчас воевать, так воюю честно. Но я сугубо штатский человек! Тебя, Ваня, вот из армии упорно выгоняли, да ты не ушел… А я бы не хотел быть военным всю жизнь. Я хорошо чувствую себя лишь в библиотеке, в архиве. Лампа под зеленым абажуром. Книги. Фу, черт, как хорошо! — вздохнул он и, вытащив портсигар, сказал: — Дай, пожалуйста, спички…

С презрением Эльяшев взглянул на Виктора Петровича, отрывисто сказал:

— Противно мне, офицеру, слушать такую болтовню!

И быстро вышел.

Если бы он увидел снисходительно-добрую улыбку Виктора Петровича, то обиделся бы еще больше.

В коридоре он встретил лейтенанта Виленчука.

Виленчук отличался крайней молчаливостью. Перед войной он три года прожил на полярном острове Уединения. Так вот, его сослуживцы подсчитали со скуки, что за это время Виленчук произнес всего две тысячи восемьсот тридцать четыре слова.

— Знаешь Вербицкого? — обратился к нему Эльяшев.

Виленчук вынул изо рта трубку, посмотрел вопросительно на Эльяшева, снова сжал зубами мундштук