Он выбросил недокуренную папиросу, слизнул капельку крови, выступившую на оцарапанной руке, и шагнул в пелену. Мечталось о протопленном госиздатовском кабинете и горячем какао, которое бесподобно готовила пишмашинистка Зиночка.

Первое, что сделал Вадим, оставшись наедине с Верейской, обнял ее и расцеловал в дряблые старушечьи щеки.

– Бабуль… как здорово, что ты приехала! Сто лет тебя не видел!

– Не сто лет, а всего три месяца, – поправила Баррикада Аполлинарьевна с менторской интонацией. – И не называй меня бабулей, так выражается только чернь из комбедов-с. Не бери с них пример, это тебя испортит.

О том, что госпожа-товарищ Верейская является его родной бабушкой, Вадим узнал два года назад, когда пересекся с ней в группе у Барченко. Родство обнаружилось не сразу – старушка умела хранить секреты, но все же однажды проговорилась. Вадим был несказанно рад. После смерти родителей он полагал, что остался один на целом свете. И вдруг – бабушка!

Он не мог взять в толк, почему она таилась от него. Но у Баррикады Аполлинарьевны имелось собственное суждение о том, как поступать правильно.

– Меня с моим происхождением на пушечный выстрел не должны были к ОГПУ-с подпускать. Александр Васильевич отстоял… К тебе у них тоже вопросы. А если узнают, что мы – родня, чего доброго в сговоре обвинят. Скажут, свили гнездо под боком у Феликса Эдмундовича…

Вадим не до конца понимал эту логику, но и не считал ее проявлением старческого маразма. Бабушка смогла встроиться в социалистическую действительность, даже имя поменяла. Все ее поступки были последовательны и подчинялись здравому смыслу.

– Род у нас древний, – говорила она, – один из наших предков был митрополитом всея Сибири. При старом режиме мы бы это за честь почитали, а ныне лучше наше прошлое в сундук упрятать и никому не показывать.

Свою родословную Вадим знал плохо. Он и бабушку помнил смутно: она захаживала к ним в дом, когда он был еще несмышленым дитятей, а потом пропала. Мать ничего не рассказывала о ней. Из обрывочных фраз, которыми обменивались родители, думая, что их никто не слышит, Вадим сделал вывод, что Баррикада Аполлинарьевна… пардон, тогда еще Варвара Алексеевна Максимова, брошенная первым мужем, ударилась во все тяжкие, связалась с каким-то циркачом, который увлек ее за собой в дальние странствия. Ей тогда уже было около пятидесяти, она превосходила избранника возрастом лет на тридцать, но он по-настоящему пленился ею – эффектной, неординарной, умевшей себя подать. Они колесили по Европе, Америке и России, циркач выделывал головоломные сальто-мортале, а она покоряла зрителей, предсказывая будущее и угадывая прошлое. Таков был ее талант.

Но все рано или поздно заканчивается. Гастролируя по Белоруссии, парочка впуталась в темную историю, Варвару Алексеевну обвинили в обмане честных граждан и выманивании денег мошенническими способами. Обвинение, по словам матери Вадима, было несправедливым, сыскари из тогдашней полиции попросту хотели отчитаться об успешно раскрытом деле. В горячем сердце циркача воспылал праведный гнев, и все обернулось убийством нахамившего Вареньке жандарма. Циркача упекли на каторгу, где он скончался год спустя от туберкулеза, а Варя улизнула из Минска, поселилась в человечьем муравейнике под названием Москва и, опасаясь дальнейших преследований, сменила имя и отчество – стала Натальей Аполлинарьевной. Фамилия переменилась сама собой – после скоропалительного брака с седоусым пехотным капитаном Константином Верейским. Свадьбу сыграли в середине июля 1914 года, а уже через месяц бравый капитан лежал в болотах Галиции, разрубленный наискось германским палашом.

Удары судьбы подкосили Варвару-Наталью. Она – записная красотка – стремительно постарела, хотя и сохранила аристократическую осанку. И прорицательских экзерсисов не бросила – осваивала все новые и новые гадательные техники, чем и привлекла в начале двадцатых внимание Барченко, создававшего свою из ряда вон выходящую группу.

Бабушкину биографию Вадим собирал по крохам. Частью восстановил в памяти слышанное когда-то от матери, частью выспросил у Александра Васильевича. Что до Баррикады Аполлинарьевны, то она, согласно ее собственному выражению, упрятала прошлое в сундук и не показывала даже внуку.

К ее способностям он относился двояко. Иногда она попадала, прямо скажем, пальцем в небо, но бывало и обратное. Так, она уверяла, что дата и место встречи с Вадимом после двадцатилетней разлуки явились ей в вещем сне. И, трудясь под началом Барченко, она ждала этой встречи, которая в конце концов состоялась, как и было напророчено.

Верейская запретила Вадиму разглашать их семейную энигму. На людях они держались между собой ровно, как сослуживцы. И вообще… Бабушка чаще всего вела себя с внуком отстраненно даже с глазу на глаз. Он видел это, и у него не возникало желания, как в детстве, броситься ей на шею.

Но сейчас иной случай, и несдержанный порыв был вполне простителен. Баррикада Аполлинарьевна попрекать не стала. Более того, на ее веках набухли едва приметные слезинки, которые она вытерла надушенным платочком.

– Когда ты узнала, что меня закрыли в Лефортово?

– В тот же день. У меня в наркомвнуделе-с поклонников видимо-невидимо. – Она всегда говорила так, с затушеванной иронией. – Принесли весточку… Тогда я стала думать, как вытащить тебя. И придумала.

– Ты меня вытащила?..

В номере буйствовал хаос: повсюду были раскиданы портянки, кальсоны, несвежие рубашки. На ковре виднелись лохмотья табачного пепла, а на столе лежала раздербаненная брошюрка «Вон самогон!». Ее страницами пользовались, очевидно, как салфетками, о чем свидетельствовали отпечатки жирных губ и пальцев. На полу возле смятой постели стояла неоткупоренная бутылка пива. Вадим с удовольствием опростал бы ее, но при бабушке посовестился. Не одобрит.

– Что тебя в клинику Ганнушкина перевели – это заслуга Александра Васильевича, – растолковывала Баррикада Аполлинарьевна. – А потом уже я взялась…

«Она так сказала… – растекся в голове у Вадима голос желтоволосого. – А кто она – неважно».

– Так это была ты? Он к тебе приходил?

– Обо мне вся Москва наслышана, – не без самодовольства просветила его бабушка. – Кто только не ходит! Чиновники из госаппарата-с, актеры, поэты, иной раз и священник заглянет. Тишком, молчком. Стесняются… Но кому ж не хочется в потаенное заглянуть! Денег, понятно, за сеансы не беру, не то опять в мошенницы запишут. Работаю для разминки – чтобы сноровку не потерять.

– И что ты ему