А<лександра> Д<аниловича> Мейна, который разбил жизнь моей матери и которого моя мать до его и своего последнего вздоха — боготворила[388].

А поляки — особ статья, но статья очень сильная.

Обнимаю Вас. А отвечать — не спешите. Сущее тоже не торопится.

                                       МЦ.

Впервые — НП. С. 443-447. СС-7. С. 257–260. Печ. по СС-7.

71-33. В.В. Рудневу

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

4-го ноября 1933 г.

                         Милый Вадим Викторович,

Во-первых, очень огорчена Вашей болезнью (хотя не знаю — что*, «маршаковское лечение» звучит загадочно, ибо кроме как режущим его не вижу)[389] и сердечно желаю скорого выздоровления.

Во-вторых спешу сообщить, что ничем кроме рукописи с самого того письма к Вам не занята. Переписываю ее в четвертый раз и очень хотела бы еще и еще вплоть до седьмого, — и долго рассказывать, но метод писания прозы у поэта — всегда поэтический, т. е. стремление к абсолюту каждого слова, и, пока этого нет, полная неудовлетворенность, как бы окружающим ни нравилось. (Тайное знание всех изъянов.)

Другая же причина такой задержки — тема, мстящая за себя: дом у Старого Пимена, всей своей тяжестью севший мне на плечи и даже на* голову, — живу как под горой. Нельзя даром тревожить иных вещей, а вещи, в «Пимене» тревожимые, — страшные.

Решила следующее: вышлю Вам (надеюсь, нынче же, а нет — не позже понедельника, первую часть второй, чтобы сбыть — хоть часть горы. Хорошо, что Вы меня окликнули, иначе бы я никогда не кончила. Я вдруг в один прекрасный день поняла, что «Пимена» вообще нельзя кончить, что дело — в нем, что так в жизни и буду ходить кругом да около — той церкви в том переулочке. Кстати, недавно удостоверила на плане новой Москвы (так и называется) что оба переулка — и мой Трехпрудный и иловайский Старо-Пименовский — целы[390], т е. не переименованы, чему бурно обрадовалась.

Итак, сбыв первую часть второй, к середине недели сбуду и вторую. Мне очень интересно Ваше впечатление.

Пока же всего доброго, желаю поправки и простите за задержку.

                                       МЦ.

<Приписки на полях:>

Живем в совершенном холоде с дымящимися, чадящими и гаснущими печами, всё истратив на терм, у сына сильное малокровие и болезнь печени, нужна диета и лекарства, кроме всего — нечем платить за школу.

P.S. Перечтя письмо, обнаружила карбункул и поняла маршаковское «лечение» (НОЖ).

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 34–36. Печ. по тексту первой публикации.

72-33. В.Н. Буниной

9 ноября 1933 г.

Vera Bounine Belvedere Grasse

Premier prix Nobel noblesse pers*v*rance f*minine Marina[391]

Впервые в кн.: Саакянц А. Марина Цветаева С. 586. Печ. по тексту первой публикации.

73-33. В.Н. Буниной

Clamart (Seine)

10-го ноября 1933 г., канун Armistice[392] ( — a y нас, Вера, война никогда не кончилась).

                         Дорогая Вера,

Это письмо должно быть коротко — Вам их много придется читать[393]. И ответа на него не нужно Вам их много придется писать.

Хочу только, чтобы увидели: Кламар, в котором Вы может быть никогда не были, но всё равно, — любая улица — любой ноябрьский день с дождем — я, которую Вы наверное в лицо не помните — с Муром, которого Вы никогда не видели (4 ч<аса> дня, разбег школьников) — и: — Мама, почему Вы плачете? Или это — дождь? — Дождь, Мур, дождь!

И не знаю — дождь иль слезы

На лице горят моем![394]

Вера, это были слезы больше чем женского сочувствия: fraternit*[395] на женский лад[396] — восхищения — сострадания (я ведь знаю, как в жизни всё иначе) — глубочайшего удовлетворения — упокоения — и чего-то бесконечно-бо*льшего и совсем несказанного.

Мур шел и показывал мне свой орден «pour le m*rite»[397], я думала о Вашем, и вдруг поняла, что тот каменный медальон, неоткрывающийся, без ничего, кроме самого себя, который я с Вашего первого письма хотела послать Вам, как Ваш, и не посылала только из-за цепочки, мечты о цепочке, так и не сбывшейся — что тот «медальон» вовсе и не медальон, а именно орден, и никакой цепочки не нужно. (Нужна, конечно, потому что в быту орденов не носят, но послать можно — и без.)

Теперь — ждите. Не завтра (Armistice) и не в воскресенье, а в самом начале недели. Голубой — а больше не скажу.

Вашу карточку показывала Е<вгении> И<вановне>[398]. Сказала, что были еще лучше. А больше никому.

Обнимаю Вас.

                                       М

Рукопись нынче сдала.

Впервые — НП. С. 448–449. СС-7. С. 260–261. Печ. по СС-7.

74-33. В.В. Рудневу

Clamurt (Seine) 10, Rue Lazare Carnot

11-го ноября, Armistice

(a y нас война — никогда не кончилась!..)[399]

                         Милый Вадим Викторович,

— Вот. —

Остается еще хвост, который не позже четверга.

Про Мура подробно — тогда же. Спасибо за добрый помысел.

Поздравляю с Буниным[400]. (С Верой Муромцевой мы — почти родня: через Иловайских.)

Исписала все чернила.

До свидания!

                                       МЦ.

Хвост — 20 страниц.

<Приписка на обороте:>

Вставку на 11 стр<анице>. (Цитата с глазом Митридата) пришлю с четверговым[401].

I Дедушку пришлось переписать — очень затаскался и выглядел не древностью, а ветошью.

На Пимене потеряла 3 фельетона в Посл<едних> Нов<остях>[402], т. е. 600 фр<анков>, — но двух вещей зараз никогда писать не могла, —