3-го Окт<ября> 1933 г.

                         Милый Вадим Викторович,

Большая просьба: об авансе на терм. Надеялась, что обойдусь сама, но только что получила (очень позднее) предупреждение от Е<лены> А<лександровны> Извольской, что комитет помощи мне свое существование прекратил[356] и что у нее нет для меня ни франка. Поэтому совершенно не знаю, что* мне делать: нынче уже третье, а срок — пятнадцатого, а предупредила меня Е<лена> А<лександровна> Извольская только сейчас. На прошлые термы она, с помощью других моих друзей, все-таки собирала по несколько сотен, и я, не предупрежденная, естественно на что-то рассчитывала. А сейчас — ничего.

В Булонь из-за того же безденежья не переехали, и сын мой, пока, во франц<узской> школе, но мечты своей о русской не оставляю ибо не могу и не хочу видеть, как ребенок на моих глазах, неотвратимо и неудержимо, превращается в нечто чуждое — не только мне, а всем своим корням.

Слава Богу — время еще не упущено, но что* делать, чтобы в будущем году переехать? Я бы с наслаждением запродала всю свою работу на пять лет вперед, а работаю я — когда дает жизнь, верней: быт — за пятерых.

_____

Итак, милый Вадим Викторович, сделайте, что* можете с авансом. Мечтала бы о 300 фр<анках>, чтобы было с чего начать. Ведь я непременно отработаю, мой Иловайский у меня почти кончен, и II ч<асть> лучше первой, лиричнее, с большей силой тоски. Почти вся она о его чудных детях, именно чудных, — прекрасных как из мифа. Их молодость и смерть на фоне его старости и долголетия.

Думаю, что из всего пока написанного, это будет моя лучшая проза. Кроме того, в более отдаленном будущем, предстоит Блок, моя встреча с ним и его окружением. Убеждена, что 300 фр<анков>, о которых прошу, отработаю.

Очень прошу, милый Вадим Викторович, откликнуться возможно скорее.

Идет зима, т. е. уголь, но — не хочу походить на Ремизова, которого уже больше никто не слушает и к<оторо>го (между нами!) я недавно встретила здесь в Кламаре, в гостях, в очень подавленном состоянии, за десятой чашкой чернейшего чая (адского!), ибо, по его словам, напивался в прок.

До свидания!

                                       МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 31–33. Печ по тексту первой публикации.

66-33. В.Н. Буниной

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

5-го октября 1933 г.

                         Дорогая Вера,

Написала Вам большое письмо, но к сожалению себе в тетрадку — было мало времени, а сказать хотелось именно сейчас и именно то, записала сокращенно, т. е. для Вас бы абсолютно нечитаемо, а сейчас опять нет времени переписывать, но — не пропадет и Вы его все-таки получите и «современности» (будь она треклята!) не утратит.

Пока же:

Сын поступил в школу, значит и я поступила. Целый день, по идиотскому методу франц<узской> школы, отвожу и привожу, а в перерыве учу с ним наизусть, от чего оба тупеем, ибо оба не дураки, Священную Историю и географию, их пресловутые «r*sum*», т. е. объединенные скелеты. (Мур: «Так коротко рассказывать, как Бог создал мир, по-моему, непочтительно: выходит — не только не „six jours“[357], a „six secondes“[358]. Французы, мама, даже когда верят — НАСТОЯЩИЕ безбожники!» — 8 лет.)

С тоской и благодарностью вспоминаю наши гимназии со «своими словами» («Расскажите своими словами»). И, вообще, человечные — для человека. У нас могли быть плохие учителя, у нас не было плохих методов.

Растят кретинов, т. е. «общее место» — всего: родины, религии, науки, литературы. Всё — готовое: глотай. Или — плюй.

_____

«Открытие» мое замолчали[359], я теперь о другом рассаднике «общего места» — Посл<едних> Нов<остях>. Ни да, ни нет. И, другое открытие, даже озарение: все Посл<едние> Нов<ости> — та игра, помните? «Черного и белого не покупайте, да и нет не говорите»… Должно быть, у них нечистая совесть, раз не вынесли (совершенно невинных!) глаз Царя.

_____

Иловайского кончаю совсем. Сейчас пишу допрос (который знаю дословно — от следовательницы, не знавшей, что я «внучка»: рассказывала в моем присутствии, не называя Иловайского, и когда я спросила: «А это, случайно, не Иловайский был?», она: «Откуда вы знаете?»).

Какова вещь, литературно — не знаю, да об этом сейчас, т. е. в первый раз пиша, и не думаю, думать буду, когда начну делать, т. е. править. Сейчас пишу как на курьерских (тоже анахронизм!) — сама обмирая — и больше всего от жути картины.

Вещь, милая Вера, примут или не примут, посвящаю Вам: возвращаю — Вам.

Эпиграф:

— И все они умерли, умерли, умерли[360]…

а там, где о Сереже и о Наде:

— Как хороши, как свежи были розы…

Так «общее место» Тургенева — за*ново заживет.

_____

Вы спрашиваете об Асе[361]. Вкратце: человек она замечательный и несчастно-счастливый. «Несчастно» — другие, «счастливый» — сама.

Мы очень похожи, но я скорее брат, чем сестра: моя мать ведь хотела мальчика и с первой минуты моего (меня) осознания назвала меня Александр, я была Александр, — так вот всю жизнь и расплачиваюсь. Ася — я — минус Александр. А назвала она в честь той Аси[362] («Вы в лунный столб въехали, Вы его разбили!»).

Бегу за своим Георгием (Муром).

Обнимаю Вас и скоро напишу еще.

                                       МЦ.

Впервые — НП. С. 440–442. СС-7. С. 256–257. Печ. по СС-7.

67-33. В.В. Рудневу

8-го Окт<ября> 1933 г.

                         Дорогой Вадим Викторович,

Самое глубокое и растроганное спасибо за помощь. Адр<ес> Ремизовых[363] попытаюсь нынче же достать у Евгении Ивановны (быв<шей> Савинковой)[364], она о ремизовских делах очень печется и, наверное, знает.

О рукописи[365]. В черновике она у меня очень большая и, конечно, вся не поместится.

Теперь, очень прошу Вас, милый Вадим Викторович, определите мне ее предельный размер в печатных буквах <подчеркнуто карандашом>.<Приписка карандашом:> (Я научилась считать.).

Моя мечта была бы — 2 полных печатных листа (лист — 40.000 букв?) на всё, с уже у Вас имеющимся, которое (1-ая ч<асть>) очень прошу мне выслать возможно скорее — у меня там ряд неточностей.

Еще раз спасибо за подмогу.