class="p1">Карамзин пишет о Михаиле Тверском: «Князь, изнуренный, слабый, сел на площади, и любопытные окружили его». Рылеев перелагает эту фразу в стихи:

Князь, отрадалец знаменитый.

Сел в цепях на площади.

Несчастливца обступила

Любопытные толпой.

(«Михаил Тверской»)

Подобных «цитат» в думах множество. Не может быть сомнений, что для Рылеева представляло дополнительную трудность столь педантично следовать за своим научным источником, но он преодолевал ее сознательно и систематически. Читатели дум в большинстве своем были знакомы с необыкновенно популярным в ту пору сочинением Карамзина. Рылеев не без основания рассчитывал, что выражения, взятые из «Истории государства Российского» и буквально повторенные в строках дум, будут замечены и узнаны. Это должно было убедить современников в исторической достоверности сведений, фактов, характеристик, которые он найдет в думах, не оставить у него сомнений, что герой каждой из дум представлен в ней таким, каким он был в жизни. — Опасаясь, что читатель может не заметить, что характеристика Димитрия Донского — «первоначальник славы» — взята из летописи, Рылеев сопровождает ее подстрочным примечанием: «Выражение Летописца», уснащает думу «Державин» напоминаниями о тех произведениях поэта, которые подтверждают справедливость данной ему в думе характеристики. Особо следует сказать о вступительных заметках к думам, представляющим собой важную особенность этих произведений, без учета которой они не могут быть правильно поняты.

Большинство дум Рылеева появлялось первоначально в журналах без таких примечаний. Было лишь несколько исключений, обусловленных теми или иными особыми причинами. Нужно было, например, оправдать право «Глинского» на место в цикле произведений, предметы которых избирались «из отечественной истории», — и Рылеев писал предисловие, напоминающее, что «Глинский, по влиянию, своему на дела России в Польши, равно принадлежит истории обоих сих государств». Нужно было противопоставить концепцию думы «Димитрий Самозванец» «умышленным сомнениям» «многих неблагонамеренных иностранных писателей», которые «усиливались доказать, что Самозванец был истинный Димитрий», — и появлялось соответствующее примечание. Примечание к «Бояну» определяло отказ поэта от традиционной трактовки Бояна как певца времен Олега и Игоря; примечание к «Волынскому» — от той неприязненной оценки, которая давалась этому сановнику в документальной и мемуарной литературе начала XIX в.

Однако, готовя отдельное издание цикла, Рылеев приходит к убеждению в необходимости дать развернутые и единообразные примечания-предисловия ко всем думам без исключения, подобно тому как это сделал в своей книге Немцевич. Эти примечания должны были указывать хронологические сроки, к которым относится действие каждой думы, сообщать об изображаемых в ней событиях, нередко ссылаясь при этом на летописи и другие документальные источники. Поэт придавал большое значение основательности, достоверности и точности этих примечаний. Он не взял их составление на себя, а поручил авторитетному историку и археографу П. М. Строеву, который, как писал сам Рылеев, «совершенно оправдал» его выбор.

Примечания к думам печатались не подстрочно, а перед текстом каждого стихотворения, на отдельной странице — на обороте шмуцтитула, где указывалось название думы. Поэт явно стремился сделать их заметными, привлечь к ним внимание читателя. Цель их — была намного значительней и шире одной лишь пояснительной функции. Рылеев хотел подчеркнуть ими, что читателю предлагаются не назидательные вымыслы, а подлинные, достоверно воссозданные страницы отечественной истории, ибо без этого замысел автора яе мог быть осуществлен.

Но вместе с тем думы писались, конечно же, не для услаждения слуха любителей старины. Это была история, опрокинутая в настоящее. Это было изображение тех именно лиц, которых можно было либо поставить в пример современникам, либо современникам же в назидание изобразить их позднее раскаяние или постыдную гибель. Поэтому Рылеев и не мог и не хотел изобразить героя своей думы как человека определенной эпохи, характер и образ действий которого объясняются его временем. Герои дум должны были быть изображены такими и в то же время не такими, какими они были в действительности. Эти взаимоисключающие тенденции, эта противоречивость творческой задачи наложила неизгладимый отпечаток на всю художественную структуру цикла.

Н. П. Огарев нашел удивительно точные слова, сказав впоследствии о Рылееве: «В «Думах» он поставил себе невозможную задачу сочетания исторического патриотизма с гражданскими понятиями своего времени; отсюда вышло ложное изображение исторических лиц ради постановки на первый план глубоко сжившейся с поэтом гражданской идеи». «Вышло» так, что «изображение исторических лиц» оказалось ложным. Это вовсе не входило в задачу поэта. Задача состояла не в искажении этих лиц, не в подчинении, не в приноровлении истории к гражданским идеям. Задача была в сочетании и того и другого. Решение такой задачи оказалось невозможным.

Время, когда создавались «Думы», характеризуется зарождением историзма, и это с особой силой проявилось в мышлении крупнейшего историка того времени — Карамзина. «Прохладим, успокоим наше воображение, — писал Карамзин, — и мы не найдем в истории никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый нравственный характер, — погружается в недра вечности и никогда уже не является на земле в другой раз»[103]. Отношение Рылеева к истории было принципиально иным, можно даже сказать, прямо противоположным. Он хотел — по совершенно верному указанию Г. А. Гуковского — «показать не развитие (историческое) русских людей различных периодов исторической жизни России, а именно национальное единство характера русских людей во все времена»[104]. И стремление это родилось не случайно — в результате чтения Карамзина и Немцевича. Оно созревало в Рылееве годами, оно сказалось уже в юношеской оде «Любовь к отчизне»:

Но римских, греческих героев

В любви к отечеству прямой

Средь мира русские, средь боев,

Затмили давнею порой.

Владимир, Минин и Пожарский,

Великий Петр и Задунайской

И нынешних герои лет,

Великие умом, очами,

Между великими мужами,

Каких производил сей свет.

(БП, стр. 270).

Близость этих еще неуверенной рукой написанных строк к циклу, созданному в начале 20-х годов, не только в том, что Владимир и Петр стали позднее его персонажами, а думы «Пожарский и Минин», «Румянцев» фигурировали в творческих планах Рылеева. Здесь все они — от Владимира до Румянцева, от Минина до героев нынешних лет — принципиально уравнены в своих качествах, в отношении к ним поэта я его читателей.

Бели бы Рылеев мог принять карамзинский тезис, что «всякий век имеет свой особливый нравственный характер... и никогда уже не является на земле в другой раз», «Думы» не были бы написаны. Творческий метод, реализованный в них, оказался бы подорван в корне. Ставя перед собой цель «возбуждать доблести сограждан подвигами предков», Рылеев исходит из аксиомы, что Донской