Поэтому даже когда французский язык преподавался, на нем не говорили. В 1906 г. пара английских путешественников неоднократно сталкивалась с трудностями при общении в Нижней Бретани: молодые люди, как оказалось, "немного знали французский язык", либо владели "французским, который было нелегко понять". Было ли это, как предположил один из комментаторов, вопросом "упрямства корнуайца, который, хотя и знал язык остальной Франции, считал делом чести" говорить только на своем? Или дело в том, что он так плохо говорил по-французски? Несколько месяцев зимнего обучения не могли конкурировать с миром, где слышали только бретонский, поэтому даже "если когда-то он умел перевести несколько слов по-французски, он их быстро забыл". То, что оставалось от французского словарного запаса, часто сводилось к "Donne-moi un p'tit sou, M'sieu!".

Здесь тоже нужно внимательно посмотреть на статистику, особенно когда сталкиваешься с такими данными. Чтобы быть записанным в моряки, человек должен был уметь читать и писать. Вот как проходил экзамен на получение надписи maritime в Audierne в начале ХХ века. "Мы показываем им страницу книги, они пишут, не понимая: они умеют читать. Мы диктуем предложение, они не могут его написать; мы показываем им книгу и мучительно копируют пару строк: они умеют писать". Их французский был похож на латынь деревенского ректора: песня без смысла. Уже в 1916 г. солдат из Меллионнека (Сет-дю-Норд) Франгуа Лоран был казнен как шпион, потому что не мог изъясняться по-французски.

Но Бодрийяр, этот прекрасный летописец имперского прогресса Франции, еще в 1885 году заметил, что китайская стена начала рушиться. По его словам, тем, кто не знал французского языка, было стыдно. Возможно, это еще не так. Более того, он отмечал, что литературный бретонский язык становится уделом знающих людей. Пропасть между литературным языком и повседневной речью, в которой завязло культурное возрождение юга, разверзлась и в Бретани.

Достаточно прочитать отчаянные жалобы местных традиционалистов на переход к французской речи, одежде и манерам, пролистать бретонские газеты, особенно католические за 1894 и 1895 годы, чтобы понять, что все больше родителей и детей становились приверженцами интеграции, французизации, которая означала мобильность, продвижение по службе, экономическое и социальное продвижение, освобождение от ограничивающих уз дома. Можно сочувствовать опасениям, связанным с этой приверженностью, но также и потребностям и стремлениям, которые она отражала. В любом случае, не сочувствие, а разъяснение - дело ученого. И тогда мы переходим к вопросу: что заставило patois отступить?

Мы уже согласились с тем, что школа и школьные учителя сыграли решающую роль. Никто и не думает оспаривать это. Как хорошо выразился Огюст Брюн, чернильница и перо работали на французский язык, он мог бы добавить: и работали только на французский. Арифметика, например, преподавалась на французском языке. Таким образом, даже те, кто обычно говорил на каком-то другом языке, могли считать суммы только на французском - на том языке, на котором они научились этому навыку. И если катехизис часто был бастионом местного диалекта, то протестантизм, который был активным движением в сельской местности на протяжении первых двух третей XIX века и пропаганду которого я обнаружил от Йонны до Пиренеев, был мощным инструментом франкизации, распространяя язык Кальвина вместе с его ересью. В дальнейшем мы рассмотрим еще два значимых фактора влияния: военную службу и печатное слово. Пока же отметим слова ветерана-лингвиста Альбера Дозата о его родной овернской деревне Винзеллес, расположенной недалеко от реки Доре: французский язык пришел сюда после Французской революции и распространился во времена Второй империи "через газеты и казармы даже больше, чем через школу".

Французский язык мог проникать и проникал через такие каналы, где местный язык был относительно близок к французскому. Преподаватели знали, как это важно. В таких местах, как Дуб (1864 г.), где местный язык использовался повсеместно, но французский сосуществовал с ним, уничтожение конкурирующего языка считалось менее необходимым, "чем в некоторых департаментах, где путешественник, говорящий только по-французски, не может быть понят во многих деревнях".

Даже дикий Морван, обитатели которого в XVIII веке были словно "жители другого континента", говорил на жаргоне. Империя оставалась непонятной даже для своих соседей - даже дикий Морван принял французский язык раньше, чем земли юго-запада. К 1860-м годам идиома ло-каль отступила в леса к востоку от Шато-Шинона: Планшез, Арлеф, Виллапургон. В Морване, как и в более открытой местности, сельская речь не ждала, пока школы уступят французскому языку: бургундский, шампанский, пуату, боз и першский патуа уже исчезали в 1860-1870-е годы. Действительно, успех или неуспех школ просто отражал их языковую среду, либо предрасположенную к французскому языку, либо чуждую ему. Это хорошо видно на лингвистической границе между Оком и Нефтью, где Марш (северный Крез и северная Верхняя Вьенна) оказался более открытым для французского языка, чем настоящий Лимузен, расположенный всего в нескольких милях от него. Даже в таких бедных регионах, как Перш, доля грамотных призывников была гораздо выше, чем в аналогичных районах, скажем, юго-запада. При всей своей отсталости нефтяные регионы не создавали особых препятствий для распространения официальной культуры. Так, в 1908 г. в районе Мулена на французском языке говорили "достаточно хорошо", в то время как в долине Шер на западе сохранялась лимузенская речь.

Но самое главное, что работало сначала на patois, а затем против него, - это образ жизни во многих сельских кварталах. Именно в 1889 году Эрнест Ренан утверждал, что ни одно научное, философское или политэкономическое произведение не может быть создано на patois. В это же время можно услышать подтверждающее эхо от сельского учителя из Лозера: конечно, все говорят на patois, писал он, но когда крестьянин хочет рассуждать о политике или текущих событиях, он, скорее всего, пытается произвести впечатление на слушателей, переходя на (ужасный) французский. Политика (в отличие от деревенских дел) велась на французском, и мы увидим, что национальная политика, которая как раз в это время вошла в неинтегрированную деревню, сопровождала национальный язык. Официальные дела тоже велись на французском. Фламандский и корсиканский языки начали уступать место после того, как во времена Второй империи на национальный язык было переведено законодательство, регулировавшее повседневную жизнь людей.

Игра заставила мужчин перейти с провансальского языка на французский: еще один результат законодательного регулирования, в данном случае требовавшего от ассоциаций представлять для официального использования копию своего устава, естественно, на государственном языке. Правила, регламенты и, соответственно, судебные процессы - все это было исключительно на французском языке".

Так же обстояли дела и с чиновничеством. До 1870 г. так было не всегда. Действительно, уже в 1867 г. новый субпрефект