стоит рассчитывать в качестве извинения, молодая женщина села на постель рядом с супругом. На нем были только рубашка и брэ, и когда он стянул сорочку через голову, у Беренгарии перехватило дух, потому как его грудь и бедра испещряли синяки. В бою Ричард вел себя так, будто обладал бессмертием, но сейчас перед ней было наглядное доказательство того, что его тело, подобно любому другому, уязвимо для удара мечом или арбалетного болта. Заметив, что веки его будто налиты свинцом, наваррка вскочила.

— У меня в сундуках есть мазь. Я обработаю твои ушибы, а потом прикажу принести еды.

Не дожидаясь ответа, Беренгария поспешила на другой конец опочивальни за снадобьем. Когда она вернулась, король лежал на спине, и равномерно поднимающаяся и опускающаяся грудь подсказали ей, что он спит. Сев рядом, молодая женщина начала втирать мазь своими нежными пальчиками.

Выскользнув через боковую дверь во внутренний двор, Джоанна направилась к скамейке под цветущим апельсиновым деревом. Даже в тени зной был невыносимым, но за годы в Сицилии она привыкла к жаре. Ей хотелось побыть одной и разобраться в смятенье чувств, обуявших ее после резни акрского гарнизона, а как Джоанна понимала, мало кто захочет высовывать нос на улицу, когда палящее солнце стоит в зените.

Ей хотелось осмыслить, почему убийства так обеспокоили ее. Ведь речь в конечном счете о солдатах, врагах истинной веры. Она слышала разговоры Ричарда и других мужчин об опасности затягивания похода на юг и понимала мотивы поступка брата. Почему же тогда он так угнетает ее? Было бы хорошо, имей Джоанна возможность откровенно поговорить о своих чувствах, но увы. Обычной ее наперсницей являлась Мариам. Но Мариам была слишком расстроена, чтобы быть объективной. Разговор обязательно закончится ссорой, потому как Джоанна станет защищать Ричарда от ярости сарацинки. Практичная Беатриса рассматривала все в исключительно простом свете — судьба гарнизона была предрешена, потому как Саладин отказался выкупить его, и о чем еще тут говорить? Преданность же Беренгарии как покорной жены и истинной христианки была так сильна, что она вовсе не хотела обсуждать казнь.

Надежда на уединение оказалась иллюзорной. Едва молодая женщина устроилась на скамейке, как с визитом к Ричарду прибыл Жак д’Авен. Проходя по двору, он попросил Джоанну приглядеть за его фламандскими борзыми, пока будет в походе. Затем объявился Гийом де Пре и предложил ей кубок фруктового сока со льдом и сиропом, и робко выразил опасение, что королева рискует получить на такой жаре солнечный улар. Следующим был Морган. Обрадовавшись, что застал кузину одну, валлиец поспешил поинтересоваться, как поживает Мариам.

— Не... не очень хорошо, — осторожно ответила Джоанна, потому как положение Мариам грозило стать весьма щекотливым, если ее заподозрят в чрезмерных симпатиях к сарацинам.

Морган уловил то, что хотела кузина сказать на самом деле.

— Как думаешь, она захочет видеть меня? — спросил рыцарь. — Как валлиец, я тоже слышу шепот крови.

— Отправляйся к ней, кузен Морган, — кивнула Джоанна. — Ей пойдет на пользу, если она сможет облегчить душу перед кем-то, кому доверяет.

Едва Морган отправился на поиски Мариам, как Джоанна услышала за спиной шаги, и обернувшись, увидела приближающихся Генриха и Балиана д’Ибелина.

— Тетя Джоанна, ты тут поджаришься до черноты, — пошутил Генрих, целуя ее в щеку.

Графа она приветствовала тепло, Балиана прохладно, и поинтересовалась, почему Генрих прихрамывает. Тот заверил ее, что дело пустячное, и смущенно пояснил, что после битвы лошадь наступила ему на ногу.

— И самое скверное, что лошадь-то моя! — закончил молодой человек.

Королева послушно смеялась, слушая болтовню Генриха и Балиана про это недоразумение, и с облегчением вздохнула, когда друзья зашагали к большому залу. Наконец-то оставшись одна, она откинулась на спинку и закрыла глаза.

Но времени погрузиться в размышления у нее не оказалось. Через несколько минут на ее лицо упала тень. Подняв взор, она увидела перед собой Балиана.

— Ты уже уходишь? — осведомилась она, собрав остатки вежливости, хоть и не имела настроения угождать человеку, состоящему в таком тесном союзе с Конрадом Монферратским.

— Мне не потребовалось много времени, чтобы сказать английскому королю, что я возвращаюсь в Тир.

Джоанна напряглась и посмотрела на собеседника с подозрением.

— Ты не идешь с войском на юг? Почему?

— Потому что мне здесь не рады, мадам, — правдиво ответил рыцарь. — Я смертельно устал отражать оскорбления и нападки Лузиньянов. Да и твой господин брат весьма ясно дал понять о своем мнении, не пригласив меня вчера на совет. Едва ли я сумел переубедить их, но с радостью попробовал бы.

— Ты не одобряешь истребление гарнизона?

Королева ощетинилась, явно готовая броситься в бой на защиту брата, и Балиану с трудом удалось спрятать улыбку.

— Полагаю, миледи, это решение было ошибочным.

— Почему? — осторожно поинтересовалась Джоанна. — Мой брат счел его необходимым, а я доверяю его суждениям и уверена, что он был прав.

— Да... Но все-таки ты не рада случившемуся, не так ли?

У нее отвисла челюсть. Откуда этот человек, чужак, мог узнать то, о чем она не говорила ни единой живой душе?

— Почему ты так утверждаешь? — спросила Джоанна требовательно. — Ты ведь меня совсем не знаешь!

— Я знаю, что ты выросла на Сицилии.

— А это тут причем? — Она удивленно уставилась на него.

— Я хочу сказать, ты жила среди сарацин. Ты привыкла смотреть на них, как на людей, а не просто как на неверных или врагов. Ты не такая, как многие из тех, кто прибыл сюда, приняв Крест, и кто ужасается, узнав, что мы переняли некоторые из сарацинских обычаев, а подчас находим с ними общий язык. Насколько я наслышан о Сицилии, та ближе к Утремеру, чем к Франции или Англии. Так что воспитание практически превратило тебя в знатную пуленку, моя госпожа, — с улыбкой завершил д’Ибелин.

— Никогда не смотрела под таким углом, — призналась Джоанна. — У нас были во дворце слуги, вроде как христиане, но мы все знали, что сердца и души их остаются исламскими. Мой супруг смотрел на это иначе и говорил, что хороший человек — это хороший человек, к какой бы вере он не принадлежал. Но в Акре немногие придерживаются подобных взглядов — терпимость Вильгельма показалась бы им гнусной ересью.

— Ты позволишь? — поинтересовался Балиан, указывая на скамью.

Королева кивнула — рыцарь был высок, и от необходимости запрокидывать