— Это не мы и не водитель виноват, что нет бензина. Это виновато руководство, что толком ничего не подготовило и ни за чем не проследило.

Целый тунгусский метеорит в личный огород Рэгса! Поперхнувшийся, краснея и заикаясь, он булькает в ответ:

— Да ты что такое говоришь?! Да ты сегодня же будешь наказан за такие слова! Неторопливый, я обещаю тебе выговор! Я тебя и квартальных и премиальных полностью лишу!..

Оглядев нас воспаленным взглядом, он кричит:

— Да если нет бензина, вы вообще должны пешком идти! Я приказываю!

Бензин не найден. Хихикая и поплевывая, мы идем на КПП.

На КПП, ломая руки и выпучив от напряжения глаза, всю группу встречает начальник МОБ Временного отдела района заполошный подполковник Масяня.

Последний — личность более чем бездарная, маленькая, тупая и перепуганная, он является тем же непоправимым горем, какое для нас представляет Рэгс. Никто не знает, так же как и про Рэгса, за что Масяня получил свое звание. По рассказам временщиков, дома, в России, Масяня сумел за полгода завалить всю работу службы МОБ, сведя ее к нулю и приблизив к краю проруби. И в этом он напоминает Рэгса. Масяня имеет некрасивый, но громкий позывной «21-й», которым его вежливо обидели свои же командиры. Масяня пользуется всеобщей любовью и уважением личного состава.

Мы опаздываем на зачистку. Узнав причину нашей задержки, Масяня твердо обещает в следующий раз лично привезти бензин. На машинах чеченцев мы добираемся до комендатуры, а оттуда на ПВР, где в течение двух часов проверяем паспортный режим.

Мероприятие это больше похоже на плохо организованный спектакль, в конце которого освистанные актеры удаляются за ширмы сцены. Мы толпами ходим по комнатам трех пятиэтажек и тискаем в руках чеченские паспорта, выглядывая среди протягивающих их нам лиц боевиков. Люди молчаливо и привычно-равнодушно толкаются в коридорах, надменно ждут, когда им вернут документы. Как растревоженный улей зашевелился весь ПВР. Сами плохо спящие, мы обрываем сон других.

Прибывшие на утреннее построение, мы успеваем послушать долгое и нудное выяснение Рэгсом того, куда именно из отдела пропал бензин.

Никуда не задействованный, я ухожу с развода спать.

На вечернем разводе, случившемся для меня без какого-либо промежутка сразу после утреннего, я, стоя в конце строя, растираю белое от сна лицо. Плюс тыкает меня в спину и говорит:

— Ангара, ну, оставайся, не уезжай отсюда. Ну, где ты еще так поработаешь, как у нас?

Тайд сообщает отделу о прошедшей на 56-й участок группе боевиков из двадцати человек и объявляет о конце казарменного положения. С радостью, с широкими улыбками, обросшие за эти пять дней, разъезжаются по домам чеченцы.

У этого круглосуточного казарменного сидения есть одна очень отрицательная сторона: за пять дней на улицах района не появилось ни одного его постоянного сотрудника. ОМОНы, комендатура и временщики намертво привязаны к своим блокпостам и пунктам дислокации и, по большому счету, неподвижны, так как мобильны они только на время проведения спецмероприятий. Охраняемые ими Минутка и основные дороги — это центр большого района. По краям же его, где мы зачастую и пропадаем в обычные дни, можно вполне открыто, не переживая быть замеченными, передвигаться целым группам боевиков на любом автотранспорте.

Вечер 29-го. Просочившийся в отдел слух о появлении на 56-м участке банды из двадцати человек неожиданно подтвердился. В 21.00, когда уже все разъехались по домам, а остались лишь контрактники с ночным нарядом, дежурный Лом поднимает по тревоге личный состав. Все настолько серьезно, что Лом даже выдает каждому на руки по две пачки патронов, вытаскивает из комнаты хранения оружия два гранатомета и два пулемета.

В 21.30 на связь с отделом выходят и сами боевики. В открытом эфире они несколько раз предлагают сложить нам оружие и сдаться. Лом, проверяя посты, бегает с рацией по заднему двору, постоянно спрашивая: «Что вы хотите?» и «Давайте договоримся». На радость Лому и другим чеченцам, что напряженно слушают эфир, за эти полгода я не научился понимать в их трудном языке ни одного ключевого слова, кроме «Аллах акбар!» и «Салам алейкум!», а потому-то, смотря на суетящегося дежурного, могу только догадываться, о чем он там шипит в рацию и что именно спрашивают боевики. Неугасимое желание дорваться до недоступного мне эфира тащит меня к стоящему у крайней бойницы Гарпии. Он переводит мне весь короткий разговор последних минут, а я, в свою очередь, прошу у него рацию с тайным желанием грязно отматерить боевиков и пригласить их сюда подраться. Но Гарпия, только взглянув на горящее мое лицо, мигом все понимает и тут же сует рацию в карман.

Старого работягу Лома назвать трусом или паникером никак нельзя, скорее, наоборот, из всех четверых дежурных этот самый надежный и способный, единственный, указания которого я буду ответственно исполнять. Лом опытен, побит жизнью, истаскан войной и мудр. Сегодня под его личной ответственностью отдел и жизни людей, возможную гибель которых можно попытаться отсрочить, просто протянув время. Основные силы распущены по домам, помощь непредсказуема в скорости своего появления, бездумных и горячих сорвиголов, как я, здесь единицы, трусы также присутствуют, а рисковать при неполном раскладе Лом не любит.

Похвастав, погрозив скорой расправой притихшему врагу, боевики нехотя освобождают эфир.

Растыканное торчащими по бокам фигурками солдат, под крики общего одобрения, в пасть ворот всовывается срубленное рыло комендантского БТРа. За его длинным холодным телом подпрыгивает старенький БРДМ. Три десятка солдат комендатуры и десяток временщиков рассыпаются по двору.

Чеченцы бесстыжи и бессовестны, упрямо не желают стоять ночью на посту. Как должное, они принимают помощь армии и сводного отряда в обороне скучных стен их отдела. Один за другим, словно тыловые хитрые крысы, разбегаются его защитники, кто в кабинеты спать, а кто, втихаря скользнув за ворота, и по домам. Поглядев на заполненные солдатами посты, где только что стояли чеченцы, медленно уходят и потерявшие совесть контрактники.

У разложенного на заднем дворе костра я со Сквозняком слушаю грустные жизненные повествования измотанных службой людей. Командир взвода сует в руки первогодку пустую свою фляжку, приказывает собрать во взводе остальные. Через минуту в сторону водовозки шагает колокольня, звоном металла заполняющая все уголки отдела. Командир потягивается, выхватывает из костра уголек, прикуривает:

— Чем больше шума, тем спокойнее будем спать.

Большое фиолетовое небо, с будто проковырянными дырами ярких звезд, вздыхает над нашими головами. По его волнистым краям, тонким и косо оборванным, ползают зеленые полосы далекого рассвета. Сноп горящего тепла вздымается над костром и, пуская в темноту конфетти искр, на миг рассеивает стоящий за спинами мрак. Сотканная из человеческих голосов, из лязга стволов и обрывков сна, ночь крадется к открытым дверям нашего печального дома. Худой, с обветшалыми стенами, с выбитыми рамами окон, прогнувшийся от дождей и ненастий, под дырявой, много раз латанной крышей стоит наш общий дом войны. Он необъятен и огромен. По углям его давно сгоревшего крыльца, по земляному его полу ходят огрубевшие от равнодушия и бед люди, ползают бесконечные колонны техники, загораются и гаснут свирепые бои, гибнут сильные, крепкие мужчины, слабые, нежные женщины, умирают беззащитные дети, в подвалах его, не выдерживая истязаний, кончают жизнь самоубийством пленные наши товарищи… За холодным двором этого дома, в далекой России, обезумев от горя, качаются длинные похоронные процессии, льются неостановимые соленые слезы, все сильнее и упрямее копаются в земле могильщики.