– Почему я показался вам грустным? – спрашиваю я.

– У вас на щеках слезы, – мягко отвечает она. – Я села рядом с вами, потому что хотела помочь. Если хотите, я уйду.

– Нет-нет, – поспешно отвечаю я, совсем не хочется, чтобы она уходила. Я пытаюсь припомнить, что могло меня так расстроить в разговоре с Сабриной. Оглядываюсь на Ли, которая смотрит на меня с тревогой, перевожу взгляд на небо и вспоминаю про луну, потом про миниатюрные марблс, которые поместились бы в ее ямочках, потом про то, как луник застрял в ноздре у маленькой Сабрины, и рассказываю эту историю женщине в соседнем кресле. Посмеиваясь, я вспоминаю упрямое личико двухлетней Сабрины, ее красные щеки, ее невероятное упорство: что ни скажи ей, на все «нет». Ей бы сейчас пригодилось это слово, когда она пытается укомандовать троих мальчишек.

Глаза моей слушательницы расширились, словно в испуге.

– Не беспокойтесь, шарик вытащили. Все хорошо.

– Просто эта… история о шарике… а вы… – Она почти заикается. – А вы еще истории про марблс знаете?

Я улыбнулся, немного удивленный таким необычным вопросом, но спасибо, что проявила интерес. Роюсь в памяти, нет ли там еще историй про марблс, откуда бы им взяться, но мне хочется угодить новой знакомой, а она, видимо, готова поболтать. Но вот опять – туман, шторки в моем мозгу плотно задвигаются, и мне остается лишь горестно вздохнуть.

– В детстве вы, наверное, играли в шарики? – мягко подсказывает она.

И внезапное воспоминание откуда ни возьмись. Я улыбаюсь.

– Я расскажу вам, что мне вспомнилось. Нас было семеро братьев, и наша мама, женщина суровая, придумала банку для штрафов – шариками. Стоило кому-нибудь из нас ругнуться, и приходилось отдавать шарик, а это для нас было самое ужасное наказание. Все мы от шариков были без ума. – Точно так? Точно. Я засмеялся: – Помню, как мама выстроила нас в ряд и тыкала деревянной шумовкой каждому в лицо: «Если кто из вас ругнется, на хрен, сразу кладет свой долбаный шарик вот сюда. Поняли?» Ну и как удержаться после такой речи? Первым захохотал Хэмиш, потом я, а там и все остальные. Не помню, был ли там и Джо, может, он еще и не родился. Он редко играл с нами, слишком был мал. Ну и вот, через минуту после маминой речи уже шесть шариков лежало в банке. Разумеется, совсем не самые любимые, прозрачники, побитые и поцарапанные, мама все равно в них не разбиралась. И все же нас тревожила эта банка, высоко на полке, где мы видели эти шарики, а взять не могли. Во всяком случае, меня она тревожила.

– А что ваша мама делала с ними? – спросила соседка, глаза ее блестели, словно от непролитых слез.

Я присмотрелся к ней.

– У вас странный акцент.

Она засмеялась:

– Спасибо на добром слове.

– Ничего плохого не имел в виду. Приятный акцент. Какая-то необычная смесь.

– Германия. И Корк. Переехала в двадцать с хвостиком.

– А!

Я глянул на ее руки – обручального кольца нет, но на другой руке кольцо, похожее на помолвочное, и им она все время поигрывает, полуснимает и надевает обратно.

Она заметила мой взгляд и оставила кольцо в покое.

– Что ваша мама делала с шариками? Она когда-нибудь возвращала их вам?

– Нужно было их заслужить, – усмехнулся я. – Каждый месяц нам предоставлялся шанс вернуть шарики. Их мог выиграть один из нас, тоже своего рода азартная игра, хотя мама, наверное, понимала это иначе. Вполне возможно, мы порой ругались даже нарочно, чтобы повысить ставки в игре. А чтобы заработать шарики, нужно было помогать по дому. Стирать, убирать, и в конце месяца мама решала, кому достанется награда.

– Небезупречное решение, – засмеялась она.

– Вот именно. Ссорились мы из-за этого ужасно. Порой лучше было не выигрывать, а то наподдают тумаков и постараются отобрать каждый свои шарики. С другой стороны, если и это выдержишь – они твои.

– Вы часто выигрывали?

– Всегда.

Она снова смеется. У нее мелодичный смех.

– Первые несколько месяцев я выигрывал постоянно, потому что раз в месяц мама давала мне записку, я шел с ней к аптекарю и приносил от него коричневый бумажный пакет. Я-то не понимал, что внутри, пока братья не просветили: я ношу женские прокладки. Изводили меня, пока я не отказался напрочь хоть в чем-то помогать маме.

– И проиграли свои шарики?

– Свои – нет. Вопрос решался просто: не ругаться при маме.

Мы оба смеемся.

– Мы с вами уже разговаривали прежде! – вдруг сообразил я.

– Да, – ответила она, не сумев скрыть печальную улыбку. – Несколько раз.

– Простите.

– Все нормально.

– Вы тут кого-то навещаете, – сказал я.

– Да.

Мы посидели немного в молчании, но это было уютное молчание. Она скинула туфли, стопы у нее красивые. Ногти покрашены ярким розовым лаком. Снова принялась играть с кольцом.

– Кого вы навещаете? – продолжал я. Не ворчуна Джо, с ним я ни разу ее не видел. Не Джерри, не Киарана, не Тома. Не Элинор и не Падди. По правде говоря, не припомню, чтобы она разговаривала с кем-то, кроме меня или нянечек. Впрочем, на мою память особо полагаться нельзя. Плоховата она стала.

– Раньше вы ни разу меня об этом не спрашивали. Не спрашивали, к кому я прихожу.

– Виноват.

– Нет, ничего.

– Значит, вы приходите ко мне?

– Да.

Глаза ее сияют, она почти перестала дышать. Очень красивая женщина, я внимательно присматриваюсь к ней, к этим зеленым глазам – что-то у меня в мозгу зашевелилось, потом снова замерло. Я даже имени ее вспомнить не могу, а спросить теперь неловко, с такой любовью она на меня смотрит. И все поигрывает своим кольцом, то и дело опуская взгляд на руки. Глянул на кольцо и я.

Похоже на марблс в золотой оправе. Чистый прозрачный шарик с ленточкой из белых и яркоокрашенных полос на белом фоне. Машинной выработки марблс из Германии. Это я откуда-то знаю. Это знаю твердо, а больше ничего. Неудивительно, что она расспрашивала меня о шариках. Видно, увлечена ими.

– А историю про штрафную банку я уже тоже вам рассказывал? – спросил я.

– Да, – мягко ответила она все с той же широкой, красивой улыбкой.

– Виноват.

– Да не твердите вы все «виноват, виноват». – Она кладет руку поверх моей, ту самую, с кольцом. Кожа у нее теплая, гладкая. Снова шевельнулось воспоминание. – Здесь вы мне эту историю не рассказывали.

Я провел пальцем по ее пальцам, по шарику. Ее глаза наполнились слезами.

– Простите, – сказала она, быстро промокая глаза.

– Вам не за что извиняться. Ужасно неприятно, когда что-то не можешь вспомнить, но каково же тому, кого не помнят.